Они встречались уже три месяца, когда Энеа вдруг явился к ней с подарком — коробкой шоколадных конфет (кроме сладостей, она практически ничего не ела). Нанда растрогалась до слез. Пошла в ванную, аккуратно причесалась, сменила обычные свои джинсы на юбку с красными маками и белую блузку. Сперва вела себя прилично, а потом — кто знает, чего ей втемяшилось, — отшвырнула коробку, вскочила и с неестественным смехом толкнула Энеа в грудь так, что он, не устояв на ногах, повалился на постель. Нанда сжала между коленями его ноги и принялась расстегивать блузку: обнажились едва заметные груди с крупными темно-коричневыми сосками. Энеа, покраснев, пытался высвободиться.
— Ну что ты… что ты делаешь? Я же не затем… Застегнись немедленно!
Нанда и бровью не повела. Стала перед ним как вкопанная, уперев руки в бока.
— А зачем? Может, тогда объяснишь, что тебе от меня надо?
— Я только хочу помочь, — пробормотал Энеа. — Мне еще не приходилось видеть, чтобы человек вот так губил себя. Я же чувствую, как тебе плохо.
Но ее это вовсе не смутило. Будто не слыша, она стащила юбку, под которой абсолютно ничего не было, уселась к нему на колени, обвила шею худенькими руками и прижалась крепко-крепко, всем телом. Энеа обеими руками уперся ей в бедра и хотел было отстранить, но внезапно у него перехватило дыхание — настолько гладкой и нежной была эта кожа. Нанда томно вздохнула, взяла его руку, провела ею по грудям. У Энеа все поплыло перед глазами; уже ничего не соображая, он стал лихорадочно ощупывать, тискать это хрупкое тело. Тогда Нанда раздвинула ноги, засунула его палец себе внутрь и принялась корчиться, извиваться, словно в каком-то бешеном танце. Энеа в такт ее движениям послушно шевелил огромной ручищей. На лице Нанды он увидел выражение такого экстаза, что готов был расплакаться. Наконец она затихла и почти безжизненно привалилась к нему. Но тут же снова вскочила, и не успел Энеа опомниться, как она расстегнула ему брюки.
— Теперь твоя очередь!
Пальчики Нанды коснулись его плоти и вдруг застыли. Девушка казалась озадаченной.
— Что, тебе не понравилось? — Она взглянула ему в глаза, быстро убрала руку и успокоила его, хотя и без особой уверенности в голосе: — Ну не переживай, со всяким может случиться… — Потом оделась, прошлась по комнате, снова подбежала к нему. — Ты не думай, я ведь не настаиваю… И все-таки скажи: тебе хоть чуть-чуть понравилось, а?
Энеа усердно закивал.
По ночам Матильда лежала без сна и прислушивалась к шорохам над головой. Вот скрипнула дверь кабинета, прошаркали шлепанцы вниз по каменной лестнице, затем по коврику в коридоре, что ведет на кухню, хлопнула дверца холодильника. Из-за диабета Энеа постоянно мучила жажда, и бутылки минеральной, которой он запасался каждый вечер, прежде чем подняться в кабинет, ему на ночь не хватало: уже часам к двум он снова спускался в кухню — напиться. Отсюда и частые пробежки в туалет.
Матильда представляла, как сын читает, или строчит что-нибудь за большим письменным столом, или рядом, в мастерской, сосредоточенно вырезает из дерева фигурки, чтобы потом сложить их в углу комнаты в огромный ящик без крышки и больше к ним уже не притрагиваться. Вот он, весь сгорбился, склонил свой яйцевидный череп и колдует над поделкой. Тучное тело укутано в бежевый бархатный халат — Энеа носит его и в холод, и в зной, — на ногах старые шлепанцы из коричневой кожи.
Матильда знала о халате и шлепанцах, так как видела их наверху, в комнатах Энеа; перед ней сын никогда в таком виде не появлялся. У него была своя ванная, смежная со спальней. А ложился он намного позже матери, о чем она догадывалась лишь по шагам, доносившимся из глубины коридора.
К этим шагам Матильда напряженно прислушивалась в ночи, когда убийца творил свое черное дело. Уже много лет Энеа в конце недели непременно выходил подышать и возвращался глубокой ночью. Причем с недавних пор начал совершать прогулки и в будни, словно бы ему и не надо было рано вставать.
До его возвращения Матильде никак не удавалось заснуть. Она приучала себя только слушать тишину — не раздастся ли в ней шорох шагов по гравию — и гнать из головы другие мысли. Правда, в последнее время они приходили помимо ее воли, расплывчатые и неясные, но все же связанные какой-то логической нитью. И несмотря на зарок обуздывать свою фантазию, оперировать только реальными фактами, невольно соотносила всякое воспоминание, все вчерашние и сегодняшние поступки сына с закравшимися в душу подозрениями. Как ни внушала себе Матильда, что все это больное воображение, следствие бессонницы, как ни старалась переключиться на повседневные дела и заботы, тем не менее оставалась в плену своих страхов.
