Подавив свое разочарование, синьор Воллеро подумал, что вообще-то заполучить еще одного знакомого в полиции совсем неплохо. Неприятности из-за неосторожной покупки могут случиться с каждым, хотя он обычно покупал исключительно картины с «честным прошлым».
Увы, он мало в чем мог помочь комиссару. Конечно, он отлично помнит вечер, когда было совершено преступление. Несостоявшаяся продажа картины «Леда» по вине этого кретина Гарроне до сих пор наполняла его желчью. Лично для него именно в этом заключалось истинное «преступление», и он долго жаловался Сантамарии на человеческую глупость.
Сантамария всем своим видом показал, что в полной мере оценил изящную и, в сущности, скромную чувственность «Леды», а затем принялся с искренним интересом рассматривать другие картины. «Похищение Европы» его не слишком впечатлило: картина, конечно, эффектная, но, честно говоря, не шедевр. У «Двух Диан» он постоял всего несколько секунд, зато на картине «Венера и Марс» от его внимания не ускользнули чудесные цветы слева на переднем плане. Вдруг он прервал разговор с синьором Воллеро и направился к лучшему экспонату — маленькой, размером 14 на 16, выполненной в голубых тонах картине Поленбурга. На ней были изображены руины замка и нимфа.
— О, это просто великолепно! — воскликнул он.
— Вы находите? — Синьор Воллеро улыбнулся широко, бескорыстно.
— Глядя на нее, я припомнил, что во Флоренции, во дворце Питти, есть, кажется, небольшой зал, в котором выставлено примерно двадцать похожих картин. Они ведь тоже работы Поленбурга? — спросил Сантамария.
— О да! — радостно воскликнул Воллеро. — Именно его!
Он был счастлив. Дело делом и выгода выгодой, но, в сущности, не так уж ему было важно непременно продать все эти картины. Половину удовольствия он получал, разыскивая их по всей Европе, вторую половину — когда слышал похвалы знатоков, возгласы восхищения, которые и были признанием его неустанных трудов. Подумать только, в городе, где подлинная аристократия почти вывелась либо совершенно разорилась, а те, кто еще обладали средствами, могли часами стоять, задрав голову, перед тремя кубами из пластика со свечой внутри, нашелся человек, оценивший его по достоинству. И кто же — комиссар полиции да вдобавок южанин!
Охваченный внезапной симпатией, Воллеро сказал:
— Как жаль, что я не могу вам помочь! Я даже чувствую себя виноватым перед вами.
Сантамария удивленно взглянул на него.
— Ну что вы, право… И потом, это неверно. Вы мне сообщили, что Гарроне был в тот день на выставке, а прежде нам это не было известно. Так что польза есть, и несомненная.
— Погодите, дайте мне подумать, комиссар…
Они стояли перед картиной, изображавшей пышнотелую Юнону.
— Гарроне пришел один и ушел тоже один. Это я помню точно. Те четверть часа, что он здесь пробыл, он особо ни с кем не разговаривал.
— А он не показался вам необычно веселым, довольным собой? Кроме замечания о «Леде», он больше не отпускал никаких острот?
— Все его остроты были одинаковы, — пожав плечами, ответил Воллеро. Он бросил грустный взгляд на непроданную «Леду». — Дрянной был человек, земля ему пухом.
Воллеро хорошо помнил тот момент, когда Гарроне стоял возле картины в центральном зале. Мятый пиджак, потертые манжеты, отвратительная усмешка, наглая и одновременно заискивающая, рука, которую Гарроне поднял, показывая на… На что? Кому?
— Профессор Бонетто! — воскликнул он. — Гарроне стоял рядом с профессором Бонетто и говорил ему…
— Что именно?
— Я стоял примерно на том же месте, что и сейчас. Беседовал с маркизой Вьотто, которая привела с собой золовку. Ту, что вышла замуж за Капеллано, профессора неврологии. Вы его знаете?
— Не слишком хорошо, — дипломатично ответил Сантамария.
— Но я к разговору Гарроне с Бонетто особенно не прислушивался. Владелец галереи, сами понимаете, должен, если так можно выразиться, сражаться сразу на нескольких фронтах. Но помню, что Гарроне показал на одну из картин центрального зала и сказал: «Эта женщина — я».
— Женщина?!
— Вот именно. А там висят лишь две картины. Видите? — Он подвел Сантамарию к стене. — Одна — «Юпитер и Ганимед», а другая…
