Современный египетский рассказ - страница 25
Когда-то отец послал его учиться в аль-Азхар. А тамошний шейх, его наставник, имел как-то неосторожность сказать ему: «Ты осел». Само собой, шейх Али тут же ответил ему: «А ты шестьдесят ослов сразу». Его выгнали, он вернулся в Минья ан-Наср, где стал проповедником и имамом в мечети. Однажды он по ошибке совершил во время пятничной молитвы три ракята[14] вместо двух. А когда молящиеся указали ему на ошибку, он стал осыпать их проклятиями. С того дня он оставил мечеть и должность имама. Заодно бросил и молиться. Выучился играть в карты и не успокоился до тех пор, пока не проиграл все свое имущество. Тогда он поклялся бросить карты. Потом Мухаммед-эфенди, учитель начальной школы, открыл в деревне бакалейную лавку и предложил шейху Али торговать вместо него по утрам. Шейх согласился, но проработал всего три дня. На четвертый, когда Мухаммед-эфенди взвешивал кому-то тахинную халву, шейх Али заметил, что он подкладывает на весы кусочек железа, для тяжести. Шейх Али напрямик заявил Мухаммеду-эфенди, что он жулик. И едва Мухаммед-эфенди успел сказать ему, что это, мол, не твое дело, шейх Али, стой себе в сторонке да помалкивай, как шейх Али запустил в него целой глыбой халвы. После этого никто уже не решался предложить шейху Али работу.
Внешность у этого шейха Али была безобразная. Характер тяжелый. Работать он не любил. И вместе с тем не было в деревне человека, который относился бы к нему недоброжелательно. Напротив, все его любили и пересказывали друг другу всякие истории о нем. Не было большего удовольствия, чем окружить шейха кольцом и дразнить его. В гневе он бывал очень смешон. Когда он сердился, лицо его становилось землистым, голос срывался. Все хохотали до упаду, подзуживая его, пока не надоест, и восклицали хором: «Да вознаградит тебя Аллах, шейх Али!» А потом оставляли его в одиночестве изливать свой гнев на Абу Ахмеда. Абу Ахмедом шейх Али величал бедность, которую полагал единственным своим заклятым врагом, и говорил о ней так, словно она была существом из плоти и крови. Бывало, кто-нибудь спросит его:
— Ну как у тебя нынче обстоят дела с Абу Ахмедом, шейх Али?
И шейх Али сразу приходил в бешенство. Он не любил, когда ему напоминали о его бедности. Сам он мог говорить о ней, но от других слышать об этом не желал. Несмотря на свою внешнюю грубость, шейх Али был очень застенчив. Он предпочитал по нескольку дней оставаться без табака, чем попросить у кого-нибудь сигарету. Он постоянно носил при себе иголку с ниткой, чтобы залатать галабею, если она порвется. Когда же она становилась грязной, он уходил подальше от деревни, стирал свою одежду и ждал в чем мать родила, пока она не высохнет. Да и единственная его чалма всегда была самой чистой в деревне.
Понятно, что жители Минья ан-Наср не приняли всерьез эту новую историю Али. Но смех быстро затих, и языки от страха прилипли к гортаням. Слово «отречение» — прескверное слово. В этой деревне, как и во всех прочих, люди привыкли жить в страхе божием. Здесь, как и повсюду, были хорошие люди, которые, кроме своего дома да работы, ничего не знали, были мелкие воришки, промышлявшие початками кукурузы, были жулики покрупнее, которые забирались в загоны для скота и уводили коров, были торговцы, заключавшие солидные сделки, были такие, чей товар не стоил горстки пиастров. Женщины? Одни греховодничали тайком, другие — на виду у всех. Правдивые и криводушные, страждущие и немощные, старые девы, праведники — всякие люди были в деревне. И все они, едва заслышав зов муэдзина, спешили в мечеть, на молитву. Никто не осмелился бы нарушить пост в рамадан. Существуют неписаные законы, обычаи, определяющие жизнь всех и каждого. Вор не крадет у вора. Не срамят друг друга за ремесло. Не поднимают голоса против общего мнения. И вдруг шейх Али, попирая все правила, обращается прямо к Аллаху, без всяких посредников.
Поначалу люди смеялись, но, послушав внимательнее, что говорил шейх, тут же смолкали.
С непокрытой головой и взмокшими от пота короткими волосами, с палкой-хукумдаром, зажатой в правой руке, и глазами, горевшими лихорадочным огнем, шейх Али был воплощением дикой, слепой ярости. Он взывал к небу:
