От нечего делать Степан Ильич отправился в свой «клуб», играл и проиграл. В дурном расположении духа он вернулся домой и едва не вспылил, заметив робкий, недоумевающий взгляд Клавдии Михайловны. Ну чего, спрашивается, страдает? Имеет же он право на свои секреты!
Поужинали они каждый сам по себе.
От нетерпения, с каким он взялся за телефон назавтра, набрался чей-то незнакомый номер. Пришлось извиниться и быть внимательнее.
К его удивлению, трубку сняли тотчас же, и он узнал голос самой Натальи Сергеевны. Ранний звонок обрадовал ее: говорит громко, настроена прекрасно.
— А я вчера была в гостях. Отгадайте: у кого? Ни за что не угадаете. У Василия Павловича, вот!
«Вот уж на самом деле… никогда бы не подумал!»
— А… дорогу нашли? У него там сложновато.
— О, совсем легко! Его там действительно все знают.
— Как они там? Празднуют? Шампанское пили?
— Ой, вы же ничего не знаете! У них горе.
— Что вы говорите! — испугался Степан Ильич. — Что случилось?
— Игорек… Заявил родителям, что уезжает. Приехал прощаться.
— Подождите, подождите. Вы что-то путаете. Куда уезжает? Зачем?
— В какой-то колхоз. А может быть, совхоз. Я в этом плохо разбираюсь.
«Вот почему Василий не звонил!»
— Позвольте… зачем это он? Цель, цель-то у него какая?
— Он там служил. Хлеб они возили. Ну а теперь… Да вы лучше приезжайте. Чего мы по телефону-то?
Степан Ильич растерялся.
— Если можно, то я, разумеется, приеду.
— Ну вот еще! Что за церемонии?
— Прекрасно, — обрадовался он, — я сейчас.
— А вы быстро! — сказала Наталья Сергеевна, открыв ему дверь.
Он умолчал, что ехал на такси.
В ванной комнате с шумом хлестала вода. Оттуда выглянул Никита, поприветствовал гостя энергично вскинутой рукой и снова скрылся. Потом промелькнула Машенька, на ходу поправляя волосы.
— В гости собираются, — пояснила Наталья Сергеевна, — к кому-то на дачу. На целый день.
Она и сама, как могла, участвовала в сборах — помогала.
От всей этой суеты веяло такой дружной семейственностью, что Степан Ильич невольно испытал зависть. У него самого такого молодого шума в доме быть уже не могло.
Улучив минуту, он спросил:
— Так что там у Василия? Расскажите толком. Может, к нему съездить надо?
Как выяснилось, прошлым летом Игорек работал на целине, на уборке хлеба, и познакомился там с девушкой. Нет, не студентка — местная. Ну и… сами понимаете!
— Вот оно что! — протянул Степан Ильич улыбаясь.
— Мать, бедная, плачет. И я ее понимаю.
— Особенно страшного, по-моему, ничего нет. Парень уже большой, взрослый.
— Мать же! — возразила Наталья Сергеевна. — Ждали его, ждали, а он…
— Другие вон на БАМ едут!
— Матери все равно жалко. Дети же!
— А Василий как?
— Держится. Сопит. Игорек о девушке сначала братьям признался, а уж те — отцу. Мальчишка, стесняется еще.
В комнате угловых жильцов что-то стукнуло, зазвенело стекло. Что там — окно разбили?
— Воюют, — вздохнула Наталья Сергеевна. — Подождите, сейчас все сами увидите. И даже услышите.
Подошедший Никита, розовый после бритья и умывания, наспех заправлял майку в тесные джинсы.
— Конфликт поколений! — сказал он, блестя очками. — Сын хочет выпить, а скупой папашка отказывается финансировать. Никак в рублевке не сойдутся! Наследник осадил его и допекает с улицы. Не удивлюсь, если он когда-нибудь выпустит из папашки дух.
— Ты говоришь ужасные вещи! — остановила его Наталья Сергеевна.
— Зарежет, вот увидите, — заверил ее Никита. — Или чем-нибудь стукнет по башке.
Бодрость, утреннее хорошее настроение переливались в нем через край, он принимался то насвистывать, то напевать и поторапливал Машеньку, которая переодевалась в комнате. Глядя в небольшое зеркальце, Никита щеткой с треском причесывал волосы. На нем была майка и заношенные джинсы, все слишком тесное, в обжимку. Степан Ильич заметил, что у современных молодых людей в этом пристрастии к явным недомеркам имеется какой-то шик. Все-таки то ли дело гимнастерка, брюки, сапоги! Своего Бориса он представлял только в военной форме, с тою четкостью в манерах и одежде, которая так приятна в людях благородной сословной выучки. Кстати, у военных в одежде тоже есть свой профессиональный шик, но разве сравнить его с этим бесстыдством, когда одежда лишь обнажает то, что обычно принято скрывать!
