Сон в начале века - страница 12
Кочешкова поднялась на ноги и посмотрела на Тебенькова как можно тверже.
— Я позову полицию! — сказала она.
— О! Не смеши, стрекоза! Какая полиция? Тебя вышлют, все конфискуют, а дома тебя порежут на кусочки, как стерлядочку. Что ты! Полиция! Ну, где?
Тебеньков подошел к ней и взял ее за подбородок. Ему было стыдно: ему хотелось перепихнуться с этой прошмандовкой, хотелось до зубовного скрежета. В его мятых штанах шевелился тот, кто последнее время все реже и реже не то что просыпался, а и ворочался во сне.
— Под кроватью, — сказала Кочешкова.
— Достань, — сказал Тебеньков.
Кочешкова нагнулась. Тебенькову надо было только это. Ловя момент, одной рукой он расстегнулся, другой — схватил Кочешкову за ягодицы.
— Нет! — сдавленно крикнула Кочешкова.
— Да! — ответил ей гнусаво Тебеньков. — Пополам поделим, дырочка-щелочка, пополам! Открывай!
Кочешкова выдвинула чемоданчик из-под кровати. Щелкнули замки. Чемоданчик раскрылся.
— Господи! — выдохнул заглянувший в чемоданчик Тебеньков. — Господи!
Кочешкова, стукаясь головой о край кровати, боковым зрением заметила за спиной Тебенькова какое-то движение. Там двигалось нечто в белом сюртуке, двигающее перед собой столик на колесиках.
— Ваш ужин, мадам! — сказало нечто.
— Ты заказывала ужин? — продолжая толкаться, спросил Тебеньков.
— Нет! No! I didn’t...
— Что на ужин? — спросил Тебеньков.
— Форель, салат, фрукты, вино, сыр. И немного сладкого, — ответило нечто.
— Оставь!
Нечто откатило столик в угол.
— Постой! — Тебеньков застыл. — Постой! А ты что, по-русски понимаешь?
— А то! — нечто сняло со столика громадную крышку-полусферу, взяло со столика двузубую длинную вилку для рыбы, подошло к Тебенькову и всадило ему вилку в основание черепа.
Тебеньков умер мгновенно. Кочешкова перепрыгнула через кровать, одернула полы халата, закрыла грудь.
— Здравствуй, это я! — сказал Сурмак.
— Здравствуй... — Кочешкова с опаской подняла взгляд на Сурмака: тот выглядел жутко. — Как тебе удалось выжить? — спросила она.
— Сам не знаю, — Сурмак пожал плечами. — Везенье. Обгорел. Меня выбросило из машины взрывной волной.
— А сюда как попал?
— Я, понимаешь ли, нелегал. У меня французская виза, я через Альпы, там не проверяют, там можно проскочить...
— Я знаю, знаю — подтвердила Кочешкова.
Сурмак нагнулся к чемоданчику.
— Господи... — сдавленно проговорил он из-за края кровати.
Щелкнули замки. Сурмак распрямился. Его черная, в рубцах клешня сжимала ручку чемоданчика.
— Я знал, что ты здесь появишься, — сказал он. — Я бы взял тебя с собой, но там, у тебя в гостиной, — Сурмак кивнул назад, — я уложил официанта. А теперь этот, — он наподдал носком кроссовки по телу Тебенькова. — Мне будет очень тяжело. Если можешь, не вызывай полицию хотя бы полчаса. Договорились?
Кочешкова пожала плечами.
— Я снял виллу. Там же, в Напуле. До встречи! — Сурмак неловко шагнул в обход кровати, спотыкнулся, чуть не упал.
— Хотел тебя поцеловать, — сказал он и улыбнулся.
Лучше бы он этого не делал. Жуть что за маска появилась перед Кочешковой. Она даже вскрикнула, но Сурмак уже выбегал из ее номера.
Тренькнул телефон. Кочешкова поискала трубку. Трубка валялась на полу, рядом с бездыханным Тебеньковым.
Кочешкова опасливо наклонилась, взяла трубку.
— Алло...
Портье интересовался — не хочет ли мадам поужинать?
— Я уже ужинаю, — ответила Кочешкова. — Алло! Алло! Попросите официанта принести мне вилку для рыбы. Он почему-то забыл ее положить...
ИСТОРИЯ ЗАЧАРОВАННОГО ПОРТРЕТОМ ДОЛГОЗВЯГИ ПРЕДЫБАЙЛОВА
Амбиндер встретился Предыбайлову в дождливый сентябрьский день. Никакого бабьего лета, сплошной дождь, ветер, грязь с растасканных тысячами подошв газонов, на которых жесткая городская трава давно пожухла, собралась в жалкие пучки, затаилась до следующей весны. В такую погоду возможна встреча с кем угодно. Что кому выпадет. Предыбайлову выпал Амбиндер.
Предыбайлов стоял под навесом остановки и ждал автобус. С ним были — сумка через плечо, чемодан, пластиковый пакет. Если бы подошел автобус, то Предыбайлов, конечно, уехал бы на нем. Куда — уже неважно. Предыбайлову просто надо было уехать с этой остановки, пусть — до следующей, пусть — до конечной. У него не было никакой цели. Не было даже цели жить дальше. Предыбайлов вступил в полосу полнейшего равнодушия. Равнодушия к жизни, к самому себе, к окружающим. С ним случалось всякое, но столь глобальное равнодушие охватывало его впервые.
