Женская привязанность, плотская любовь — все это так эфемерно, так зыбко, так ненадежно; никогда не знаешь, что последует в отношениях с женщиной через месяц, через неделю, да что там — через день. Оставаясь же наедине со своей библиотекой, он всегда обретал внутреннее спокойствие, то ровное чувство довольства, которое снимало напряжение после суматошного дня. Да-да, книги — это праздник, который всегда с тобой, тихий, нешумный праздник, не приносящий душевного смятения. Он не мог мыслить своей жизни без книг, и, если случалась неделя, когда он не покупал ни одной, достойной того, чтобы занять место на его полках, он чувствовал себя потерянным, его охватывало смутное недовольство, какая-то болезненная неудовлетворенность… Сама жизнь, казалось, теряла для него смысл. Та чепуха, что удавалось ущучить на прилавке и перекинуть из магазина в магазин, в счет не шла. Эти невинные операции были не целью, а средством, которое давало возможность приобретать редкости, стоившие денег. Они уже не служили для него предметом коммерции. Их он не мог без боли оторвать от себя. Сама по себе нажива никогда не заражала его алчностью. Деньги как таковые для него почти ничего не значили, они нужны были только для приобретения книг. На свои личные нужды он тратил чрезвычайно мало, старался ограничить себя во всем, одевался весьма скромно. Да и броскость в одежде ему была совсем ни к чему. Питался он кое-как, урывками: бутерброды, глазированные сырки, кефир. Изредка забегал в столовую, чтобы перехватить на ходу тарелочку горячего супа.
Он был сухощав, поджар и вынослив, как гончая, которая не застаивается в беспрестанной азартной охоте. Движение, считал он, — это лучший из целителей. Нет, почти никогда не болел он, не испытывал недугов. А вот случись внезапно такое, что пришлось бы потерять свою библиотеку, тут уж определенно заболел бы и надолго слег.
Дудин всегда находил забвение среди своих книжных полок от любых жизненных неудач. Если случались когда-никогда неприятности по службе, он быстро их забывал. Голова его постоянно была занята предметами пристрастия; работа в отделе снабжения служила только прикрытием, формальной оболочкой существования. Покидая свой служебный стол, он уже не возвращался мысленно к производственным проблемам. Едва выйдя за проходную, он тотчас окунался в иной мир, другую жизнь, которая поглощала его целиком. И разве так уж важны были те неприятности, что происходили в служебном мирке…
Если бы кто-нибудь из сослуживцев встретил его случайно в одном из магазинов и увидел, с каким самозабвенным видом он ворошит стопки старых книг, покупает на сотни пыльную рвань, то это определенно вызвало бы невольное удивление. Пристрастие свое Дудин тщательно скрывал от сослуживцев, был всегда с ними немногословен и сдержан. Те часы, что приходилось проводить в отделе, составляя заявки, сочиняя всевозможные письма, он старался ограничить исключительно деловыми разговорами.
В канун праздников, когда его коллеги скидывались по пятерке и отмечали сообща торжество, он обычно отговаривался тем, что не пьет, и спешил уйти. Выглядеть белой вороной среди оживленной компании было как-то не с руки, не умел он поддержать этих однообразных и томительных разговоров о хоккее, футболе. На стадионы ведь никогда не ходил, да и телевизор не смотрел. Какой уж тут телевизор, какие уж тут убитые без толку часы, когда делами была насыщена каждая свободная от работы минута. Вечерами он подклеивал рваные корешки, подновлял переплеты своих повидавших виды приобретений. Да что там, едва удавалось урывками прочитать что-то. Чтение было совершенно бессистемным, он буквально тонул в океане окружавших его дома книг, дергался от поэзии к истории, от истории к историческим романам — в зависимости от настроения, от случавшихся днем бесед, чтобы не выглядеть профаном и уметь со сведущими людьми поддержать нужный разговор.
Толкаясь по букинистическим магазинам, беседуя с разными людьми у прилавка, он успел свести знакомство со всевозможными любителями литературы. Его затрепанный блокнот пестрел сотнями телефонов. Разговоры, обменные дела тоже отнимали уйму времени.
