— Да, в Москву укатила. Холостяк я теперь… соломенный! Хе-хе-хе!..
— Хе-хе-хе! — в тон ему подхватил Денисов и, когда полковник протянул ему руку, согнулся в поклоне.
Максимов молодцевато шел по улице. Встречавшиеся купцы снимали шапки, низко кланялись: они были заинтересованы в поставках полку, в заготовках хозяйственным способом и только искали случая выказать полковнику свое душевное расположение. Они понимали, что если с умом кормить казенного воробья, то возле него можно и всем семейством прожить!.. Шагая, Максимов думал об обеде, о водке, настоянной на черной смородине, и о Тоне, которая должна быть сейчас одна в квартире… «Ну что же: ничто человеческое мне не чуждо», — бормотал он.
Тоня открыла ему дверь, приняла от него фуражку.
— А где Алексей? — справился он о денщике.
— Поехал за продуктами… Прикажете подавать обед?
— Сначала умыться. Кто-нибудь дома есть?
— Никого нет, барин, — ответила Тоня и пошла вперед, в ванную.
Он шел за нею, осматривал ее стройную, легкую фигуру. Потом неожиданно схватил Тоню сзади, поднял на воздух и вместе с нею повалился на диван. Она не кричала, а вся сжалась, подвела колени к груди и отчаянным усилием ног отбросила от себя Максимова. Он свалился на пол, и она побежала из комнаты.
— Стой! Двадцать пять рублей дам… — закричал ей вслед Максимов.
Хлопнула выходная дверь. Он тяжело поднялся с пола, зло взглянул в окно: Тоня перебегала улицу.
Она не знала, куда ей идти. Сильно колотилось сердце. Одинокая, беспомощная… Где приютиться?.. Она непрестанно оправляла платье и волосы, ей казалось, что вся она измята, растрепана и встречные догадываются, что с ней сейчас произошло. Ветер со свистом гнал по улице пыль. Толстая серая туча надвинулась на другую — белую — и закрыла ее. Упали первые капли, скатывая комочками пыль, и вдруг улица покрылась косой решеткой дождя. Тоня шла, не думая, что надо укрыться от непогоды. Увидела знакомого приказчика из булочной и, боясь, что он может заговорить с ней, спряталась в воротах. И тут увидела проходившего мимо высокого солдата с русыми волосами, которого не раз встречала с Карцевым.
Она окликнула его и, пока он подходил, вспоминала его фамилию. Но, так и не вспомнив, протянула ему руку и застенчиво спросила, не может ли он вызвать Карцева. Мазурин внимательно и сочувственно посмотрел на нее.
— Я вас знаю, — сказал он. — Карцев говорил мне про вас. Вы, кажется, служите у полковника Максимова? С вами что-нибудь случилось?
Голос его прозвучал так дружески, глаза так чисто, так искренне смотрели на Тоню, что она сразу ослабела. Едва сдерживая слезы, рассказала о Максимове.
— Мерзавец! — гневно проговорил Мазурин. — Пойдемте, я отведу вас к своим друзьям. Они простые люди и ласково примут вас.
Они прошли два переулка и очутились во дворе одноэтажного домика. Через узкие сени пробрались в чистую, светлую комнату.
— Катя! — обратился Мазурин к невысокой белокурой девушке, встретившей их. — Это — Тоня, друг Карцева. Она ушла, сбежала от своего изверга хозяина. Можно ей пока пожить здесь?
— Ну конечно! — Катя обняла Тоню. — Вам надо переодеться. Сухой нитки на вас нет!
И отвела ее за занавеску.
Мазурин сел за стол и стал писать бесцветной, как вода, жидкостью между строчек письма, в котором говорилось о семейных делах, передавались поклоны родным. Еще до поступления на военную службу он был участником рабочих социал-демократических кружков на Прохоровке. На Пресне он и вырос. В девятьсот пятом году подростком дрался там на баррикадах. Получив партийные явки и убедившись, как вяло и ненадежно шла в полку подпольная революционная работа, он медленно и терпеливо налаживал ее, поддерживал тесную связь с большевистской организацией в городе и за два года военной службы сделал многое. Его последним успехом было привлечение к партийной работе писаря Пронина и поручика Казакова. Мазурин ожидал литературу из Москвы, а пока что сам писал листовку, которую назвал «Царь и народ». В ней он вкратце излагал историю борьбы рабочего класса России за свое освобождение, подчеркивал значение 9-го января и Ленского расстрела, окончательно убедивших народ, что от царя, кроме пуль и тюрьмы, ждать нечего.
