Она ясно чувствовала, что нужно смягчить процедуру, чтобы верующий мог получить совет и настоящую поддержку. Короче, надо избавиться от жесткого протокола исповеди, заменить раскаяние и отпущение грехов на что-то вроде сеанса персональной терапии.
– Это немыслимо, – возразил Жереми. – Процедура строго кодифицирована с шестнадцатого века.
– Ну, знаешь, если вам удавалось обходиться без исповеди шестнадцать веков подряд, то не будет большой потерей, если ее упразднить.
Он покачал головой:
– Акт раскаяния, когда исповедуемый просит его простить, – это самое главное.
– Пф!.. Самобичевание – пустое занятие. А вот доискаться, какие жизненные трудности заставили нас согрешить и повести себя неправильно, – занятие очень даже плодотворное. Понять свои ошибки – это огромный шанс разобраться в себе, чтобы развиваться дальше. А если мне достаточно признать вину, а тебе – отпустить мне грехи, то чему это меня научит?
Наконец Алисе удалось убедить Жереми. Теперь надо было найти способ убедить прихожан прийти к исповеди. И не только прихожан, а и остальных жителей города.
– Мама, тебе положить еще кленового сиропа?
Алиса пристально смотрела на консервную банку.
– Мам, ты чего? Ты почему не отвечаешь?
А ей уже пришла в голову идея.
– В это невозможно поверить!
Жермена тряхнула головой. Никогда еще она такого не видела.
Она одернула свой горчичный жилет, чтобы он лучше сидел на длинной шотландской юбке.
– Как это понимать? – отозвалась гнусавым голосом Корнелия.
Она обернулась, и густо залитые лаком волосы поплыли следом, словно на голове у нее была каска.
Очередь в исповедальню растянулась почти до дверей церкви.
Корнелия сунула палец в холодную святую воду, осенила себя крестом и вытерла руку о юбку-брюки.
– С каждым днем народу все больше.
– Я же тебе говорила – надо спросить у отца Жереми.
– Я спрашивала, он сам не знает, – принялась оправдываться Корнелия.
– Что-то не верится.
– Вот-вот, у него самого вид был удивленный…
– Ты как-нибудь не так поняла. Надо мне самой задать ему вопрос.
Корнелия глупо улыбнулась. При малейшем упреке она принималась заново обдумывать ситуацию, что очень забавляло Жермену.
Люди спокойно дожидались своей очереди. И среди них было много новичков, которых раньше в церкви не видали.
Жермена вздохнула:
– Наверное, таково требование времени: у людей появляется все больше поводов себя упрекнуть.
Корнелия нахмурила брови, словно это предположение заставило ее глубоко задуматься.
– Мы с тобой уже давно не были на исповеди, – сказала она через минуту.
– Не было нужды.
Корнелия, казалось, испытала облегчение.
– Ты права. Нас это не касается.
Послышался шелест ткани. Это Жереми только что вышел из исповедальни. Он жестом попросил исповедующихся подождать и быстрым шагом направился к ризнице.
– Отец мой…
– Он не слышит, – простонала Корнелия.
– Постараюсь его перехватить, когда он будет возвращаться.
Жермена издали следила за священником, который исчез в глубине церкви. Затем подкралась поближе. Дверь в ризницу была приоткрыта. Внутри было тесно и почти пусто: вешалка, маленький столик, над ним скромное зеркало. Мебель по форме напоминала дарохранительницу. Священник, должно быть, прошел в туалет. Если ждать здесь, она уж точно не пропустит.
Минуту спустя раздались легкие шаги. Она инстинктивно отступила в тень за колонну и стала наблюдать. То, что она увидела, в высшей степени ее удивило и даже шокировало: проходя мимо зеркала, отец Жереми послал себе воздушный поцелуй и быстро прошептал такую гнусность, какой Жермена еще никогда в жизни не слышала:
– Я тебя люблю.
Жермена в ужасе попятилась за мраморную колонну, пока спиной не уперлась в холодный камень стены. Она затаила дыхание, когда Жереми быстро прошел мимо, подняв сутаной легкий ветерок, отчего у нее по коже прошел озноб, словно сам дьявол коснулся ее. Она дождалась, пока священник скроется в исповедальне, быстро перешла неф, схватила за руку подружку и потащила на улицу, чтобы рассказать о случившемся и излить переполнявшее ее возмущение.
На залитой солнцем паперти стояли туристы, любуясь средневековыми домами.
