«Я никогда не слышал, как играет Шопен, — сказал де Шарлю, — а ведь мог бы, но я брал уроки у Стамати324, и он не пустил меня к моей тетке Шиме послушать мастера ноктюрнов». — «Как это глупо!» — вскричал Морель. «Ничего подобного! — визгливым голосом живо ответил ему де Шарлю. — В этом сказался его ум. Он понял, что я еще «щенок» и могу подпасть под влияние Шопена. Впрочем, особого значения это бы не имело — я ведь забросил музыку совсем молодым, как и другие искусства. Да и потом, ведь это можно себе вообразить, — медленно, монотонно, произнося слова в нос, продолжал он, — вам непременно встретятся люди, которые слышали его и дадут о нем представление. Впрочем, Шопен был для меня только предлогом, чтобы вернуться к медиумичности, которой вы пренебрегаете». Надо заметить, что тут де Шарлю сделал резкий переход от просторечия к вычурному языку, который был ему свойствен, и заговорил своим обычным презрительным тоном. Объяснялось это вот чем: мысль, что Морель без малейших угрызений совести «даст тягу» от только что перед этим обесчещенной им девушки, неожиданно доставила ему высшее наслаждение. После этого пыл в де Шарлю на некоторое время угас, и садист (подлинно медиумический), на несколько мгновений взявший в нем верх, удалился, передав слово настоящему де Шарлю с его утонченностью, с его чувством изящного, с его добротой. «Вы недавно играли Пятнадцатый квартет325 в переложении для фортепьяно; переложение — это уже само по себе нелепо; в самом деле, трудно представить себе что-нибудь менее фортепьянное. Это предназначено для тех, у кого болят уши от слишком туго натянутых струн Великого Глухого. А ведь именно эта почти ранящая мистика у него божественна. Во всяком случае, вы его очень плохо сыграли, вы взяли не тот темп. Эту вещь надо играть так, как будто вы сами ее сочинили: юный Морель, сраженный внезапной глухотой и несуществующей гениальностью, замирает; затем, охваченный священным безумием, начинает играть, сочиняет первые такты; усилия, которые он употребляет при вступлении, доводят его до изнеможения, он опускает голову, и на его лоб падает красивая прядь: это ему нужно для того, чтобы пленить госпожу Вердюрен, и вместе с тем для того, чтобы сделать передышку и восстановить основательное количество серого вещества, затраченного им при ясновидческой объективации; собравшись с силами, вновь охваченный сильнейшим порывом вдохновения, он устремляется к дивной, неисчерпаемой мелодии, которой берлинский виртуоз (по-видимому, де Шарлю так называл Мендельсона) столько раз подражал впоследствии. Лишь так, лишь трансцендентно и возвышающе, я заставлю играть вас в Париже». Подобного рода советов, которые расточал де Шарлю, Морель пугался сильнее, чем когда метрдотель уносил не понравившиеся барону розы и кюп, вызывая у Мореля волновавший его вопрос: как бы это было воспринято в его «классе»? Однако мысль Мореля на этом не задерживалась, так как де Шарлю приказывал ему: «Спросите метрдотеля, нет ли у них «Доброго христианина». — «Я вас не понимаю. Какого «Доброго христианина?» — «Вы же знаете, что сейчас пора подать нам что-нибудь на десерт, а это название груш. Можете быть уверены, что у маркизы де Говожо подают эти груши, потому что их подавали у графини д'Эскарбанья326, а маркиза де Говожо — это графиня д'Эскарбанья. Графине прислал их господин Тибодье327, а она сказала: «Этот сорт груш называется «Добрый христианин» — отменные груши». — «А я и не знал». — «Я вижу, что вы вообще ничего не знаете. Если вы даже Мольера не читали… Ну хорошо, раз вы не умеете распоряжаться, да и во всем остальном вы человек неумелый, попросите просто-напросто подать те груши, которых так много поблизости отсюда, то есть «Луиз-Бон д'Авранш». — «Вот эти?» — «Погодите, раз вы такой непонятливый, то я сам закажу другие, мои любимые. Метрдотель! У вас есть «Дояне де Комис»? Чарли! Вам бы следовало прочитать прелестные страницы, которые посвятила этой груше герцогиня Эмилия де Клермон-Тонер»328. — «Нет, сударь, таких у нас нет». — «А «Победа Жодуаня»?» — «Нет, сударь». — «А «Виржини Дале»? «Де ла Пас-Кольнар»? Нет? Ну хорошо, раз у вас ничего нет, то мы уйдем. «Герцогиня Ангулемская» еще не поспела — идемте же, Чарли!»
