— Пленум Союза писателей РСФСР.
— Вот смотри, — сказал Леонтьев жене. — Завтра все эти люди останутся без куска хлеба.
И как в воду глядел. Раньше у каждого из областных писателей был свой лужок: раз в год-два книжка в «Современнике» или в «Советской России» о каком-нибудь герое Соцтруда, рассказец в альманахе, очерк в местной газете. Плюс литконсультация на полставки, плюс руководство местным литобъединением. Не разгуляешься, но жить можно. Халява кончилась сразу и навсегда. Где тот «Современник», где та «Советская Россия», кому нужны книжки о героях Соцтруда, будь они даже трижды героями? Провинциальный писатель вдруг обнаружил себя на развалинах собственного дома. Было от чего взвыть. Немудрено, что Союз писателей России сразу стал прибежищем самых лютых ненавистников новой власти.
Положение московских литераторов было не лучше. Книги, ждавшие выхода годами, вылетели из планов издательств. Толстые журналы, тиражи которых съежились до микроскопических размеров, вообще перестали платить или платили такой мизер, что за гонораром не стоило и ехать — на бензин больше потратишь. Исчез Литфонд, писательская поликлиника стала платной. Тихо скончалось даже Бюро пропаганды художественной литературы, которое в трудные времена подкармливало писателей, давая путевки на встречи с читателями. Одно выступление — 16.50. Если в день провести три выступления, а подписать путевок на десять, то получалось ничего, жить можно. И вдруг все обесценилось, как вклады в сберкассах, — наработанные связи, опыт, имя.
Московский писатель — существо более проворное, чем его провинциальный собрат. Во все времена столица оттягивала на себя из провинции наиболее активных и честолюбивых людей. Но и они оказались не готовы к рынку. Собственно, рынок существовал и раньше, только на нем был один покупатель — Слава КПСС. К нему приспособились, установилась более или менее устойчивое равновесие. Сейчас на рынок пришел покупатель, который платил за книгу трудно заработанные рубли, и диктовал спрос. И оказалось, что двум с половиной тысячам московских писателей нечего ему предложить.
В ту пору, когда Леонтьев только начал сотрудничать с «Парнасом», Смоляницкий попросил его найти литераторов, которые смогут работать под Незванского. Леонтьев пообещал. В его телефонной книжке было штук сто адресов, он не сомневался, что выполнить просьбу Смоляницкого не составит труда. Но не тут-то было. Кто-то эмигрировал, кто-то уже был при деле, кто-то ушел в бизнес и возвращаться в профессию, во все времена не слишком денежную, а в последние годы полностью утратившую престижность, решительно не желал. Остальные, узнав, что за роман в пятнадцать листов будут получать по полторы-две тысячи долларов, оскорблялись: «Старичок, за кого ты меня принимаешь?». При том, что сами давно жили за счет жен, а для самоуважения годами ваяли нетленку — про Николая Второго или про Второе пришествие Мессии. Бедные жены!
Из ста человек удалось выбрать только шесть, да и то с двумя пришлось повозиться, дотягивая их рукописи до минимально приемлемого уровня, а третий, получив аванс, запил и ушел в глухое подполье. Но трое оказались нормальными профессионалами. Их-то Леонтьев и решил привлечь к участию в серии «Полиция нравов».
* * *
Герман Арбузов два года безуспешно штурмовал ВГИК, на третий год поступил, но не на режиссерский факультет, а на сценарный. Но в душе продолжал считать себя кинорежиссером и ждал только случая явить миру свой талант. Случая все не было, в Госкино его в упор не видели, в объединение «Экран» на ЦТ прорваться тоже не удавалось, несмотря на всю его энергию. А энергии у него было хоть отбавляй. И тогда он решил пойти другим путем. Года два крутился, как проклятый, зарабатывал где только можно — на сценариях документальных фильмов, на рекламе. Бросил пить и курить, складывал рубль к рублю и наконец накопил сколько-то тысяч — сумму, достаточную для того, чтобы начать снимать фильм по собственному сценарию. Самое замечательное, что это была никакая не антисоветчина, не чернуха, а кино о положительном герое из рабочего класса.
