— Вы католик, не правда ли?
— Да, — ответил Франк, немного удивленный. Я немец из Франконии.
— Значит, католик, — сказал я.
— Да, немецкий католик, — отвечал Франк.
— Значит, у вас имеется нечто общее с поляками. Католики все равны между собой. Вы должны были бы, как хороший католик, уважать поляков, равных вам.
— Я — католик, добрый католик, — подтвердил Франк, — но, вы думаете, этого достаточно? Мои соратники тоже католики, все они уроженцы старой Австрии. Но разве вы думаете, что достаточно быть католиком, что бы мочь управлять Польшей? У вас нет представления о том, как трудно управлять католическим народом!
— Я никогда не пробовал, — сказал я, улыбаясь.
— И остерегитесь этого! Тем более, — добавил Франк, наклоняясь над столом и с таинственным видом понизив голос, — тем более, что в Польше надо на каждом шагу считаться с Ватиканом. За спиной у каждого поляка, угадайте, кто?
— Польский священник, — сказал я.
— Нет, — сказал Франк. — Там Папа. Святой Отец, собственной персоной.
— Должно быть, это вещь мало приятная, — заметил я.
— Правда и то, что за моей спиной стоит Гитлер. Но это не одно и то же.
— Нет, это не одно и то же, — согласился я.
— А что, Святой Отец стоит также и за спиной у каждого итальянца? — спросил у меня Франк.
— Итальянцы, — ответил я — не хотят иметь никого за своей спиной.
— Ах, зо! — воскликнул Франк, смеясь. — Ах, зо!
— Зи зинд айн анфан террибль[142], — грациозно сказала немецкая королева Польши.
— Я задаю себе вопрос, — продолжал Франк, как устроился Муссолини, чтобы действовать в согласии с Папой?
— Между Муссолини и Папой тоже, — сказал я, — в начале были большие трудности. Оба они живут в одном городе, оба претендуют на непогрешимость; казалось неизбежным, что между ними разгорится ссора. Но они пришли к соглашению, и теперь все идет, к общему удовлетворению, хорошо. Когда родится итальянец, Муссолини берет его под свое покровительство: прежде всего он поручает его детскому приюту, затем посылает в школу, позже обучает его ремеслу, затем записывает его в фашистскую партию и заставляет работать до достижения им двадцати лет. В двадцать лет он призывает его в армию и содержит его два года в казарме, потом он его демобилизует, возвращает на работу и женит его после совершеннолетия; если у него рождаются дети, он предоставляет им то же самое, что предоставил их отцу. Когда отец становится старым, не может более работать и ни к чему вообще не пригоден, он отсылает его домой, дает ему пенсию и ждет, пока он умрет. И, наконец, когда он умирает, Муссолини возвращает его Папе, чтобы тот делал с ним все, что ему заблагорассудится.
Король Польши воздел руки, стал красным, затем фиолетовым — задыхался от смеха. Все сотрапезники воздели руки с криком: «Ах! Вундербар![143] Вундербар!» Наконец, Франк, выпил большой глоток вина и произнес голосом, еще дрожавшим от возбуждения: «Ах, итальянцы! Какой политический гений! Какое юридическое чутье! Жаль, — добавил он, утирая свое вспотевшее лицо, — что не все немцы — католики! Религиозная проблема в Германии была бы гораздо проще: как только католики умирают, мы возвращаем их Папе. Ну а протестанты? Кому пришлось бы их возвращать?»
— Это, — сказал я, — проблема, которую Гитлер должен был бы решить уже давно.
— Вы знаете Гитлера лично? — спросил меня Франк.
— Нет, я никогда не имел такой чести, — ответил я. — Я видел его только раз, в Берлине, на похоронах Тодта. Я стоял на тротуаре, среди толпы.
— Какое впечатление он на вас произвел? — спросил Франк. Он ожидал моего ответа с подчеркнутым любопытством.
— Мне показалось, что он не знал, кому возвратить труп Тодта.
Новый взрыв смеха прервал мои слова.
— Могу вас заверить, — сказал Франк, — что Гитлер уже давно разрешил эту проблему. «Нихьт вар?[144]» — спросил он и, смеясь, обратился к своим сотрапезникам.
— Йа, йа, натюрлихь![145] — воскликнули они.
— Гитлер — человек высшего порядка. Не думаете ли вы, вы тоже, что он человек высшего порядка?
И так как я колебался, он пристально посмотрел на меня и добавил с любезной улыбкой: «Я хотел бы знать ваше мнение о Гитлере».
