Теперь у Дарьи другая работа — недавно она стала секретарем парткома, впряглась, можно сказать, в одну телегу с Барсуковым. «Ох, трудно тебе, Даша, будет с Барсуковым, не уживетесь мирно… Я-то знаю Михайла, его надобно держать в твердости, а он этого не любит. Как норовистый конь, к удилам не привык. До тебя, дочка, с ним мужчины не справлялись»… Муж Дарьи, Николай Прохоров, по образованию инженер, был начальником гаража — на его попечении находилось более двухсот грузовиков и легковых машин. Жили Прохоровы в достатке, все у них было, даже свой «Запорожец» оранжевого цвета и гаражик возле хаты. «Василий Максимович, вы знаете, машин у меня полный гараж, бери любую и поезжай. Не могу. Не хочу, чтоб люди плохое обо мне болтали. Езжу на своем „Запорожце“», — как-то сказал Николай.
Мысленно Василий Максимович обращался и к среднему сыну, родившемуся в апреле 1941 года, — Дмитрию. «На тебя, Дмитрий, я не в обиде, хотя и свернул ты с отцовской стежки-дорожки. Заделался черт знает каким важным лицом, ни писем не пишешь, не заезжаешь. Давно собираюсь навестить тебя, надо нам побалакать, потолковать о житье-бытье… Знаю, парень ты башковитый, должен верно судить о жизни»…
Думал он и о Степане. Парню пошел двадцать третий год — немало. Вернулся Степан из армии и взялся за ум: пошел в тракторный отряд, к отцу в ученики. Обрадовался Василий Максимович: хоть один его наследник уселся за рычаги и уже пашет землю. Только осень и начало весны Степан пробыл в отряде — и все, бросил трактор. На уговоры отца отвечал вежливо, с грустью в голосе:
— Извините, батя, видно, пахарь из меня не получится.
— Еще как получится! Постарайся, и получится.
— Старался… Тянет меня, батя, не к пахоте, а к бумаге. Читали в районной газете мои заметки? Одна — о молочной ферме, другая — о механизаторе Нестерове. — Отвернул глаза и добавил, точно оправдываясь: — Я и в армии писал заметки… Вчера очерк отвез, обещали напечатать. А еще есть у меня задумка написать повесть, и чтобы она была…
— Какую еще повесть? — перебил отец. — Ежели все станут писать, то кто же станет пахать?
— У меня, батя, есть мечта…
— Что еще придумал? Говори.
— Не поймете… Видать, разные мы.
— Отец и сын — разные? Да как же эдакое понимать?
Эльвира тоже как-то сказала:
— Батя, вы не понимаете меня, а я не понимаю вас, вот мы и квиты!
Эльвира окончила восемь классов и, не спросясь у родителей, укатила в Степновск. Жила у брата Дмитрия, три года не показывалась в Холмогорской, а вчера заявилась, и не одна, с муженьком. «Какой-то он тощий, — думал Василий Максимович о зяте. — Поповские патлы, усики-шнурочки, белесая шерстка на щеках. И имя чудное — Жан. Фамилия ничего, подходящая — Ткаченко, а имя чужестранное. И дочка, и ее муженек парикмахеры. Дело оно, конечно, житейское, нужное, а только непривычное. Моя дочка — парикмахер… Дожил старый Беглов».
Самый младший сын — Гриша, любимец отца. Гриша ходил в музыкальную школу, бойко играл на скрипке, и всякий раз, когда он играл, Василий Максимович слушал и мысленно почему-то видел его за рычагами гусеничного трактора. «Летом заберу к себе в отряд, пусть приучается к машинам». Всякий раз, когда Василий Максимович слушал непривычные для его слуха звуки, он тяжело вздыхал. «По всему видно, и ты, мой младший, возьмешь свою скрипочку и улетишь от нас, как птица… Хорошо моему родичу Андрею, свое, андроновское, звено, и сыновья у него, особливо Петро и Иван, старательные хлопцы… И никуда не вырываются, не то что мои»…
Домой Василий Максимович вернулся, когда солнце уже поднялось выше осокоря. Цибарку с рыбой оставил в сенцах, на пороге остановился, прислушался:
— Ни свет ни заря, а Гриша уже наяривает! — сказал он жене, входя в хату. — Рыба хорошо уловилась. Немного оставь себе, а остальную отнеси Андроновым, Михаилу, я ему обещал, и Макаровне. Женщина лежит, бедолага, больная. Сама поджарь ей усачиков, пусть полакомится. Ну, а я поеду в отряд.
— Говорил же, что сегодня у тебя выходной, — сказала Анна. — Чего же едешь?
— Петра Никитина подменю. Жинка его в родильном доме, Петро ждет первенца. По пути заверну на холмы, маки на них зацветают.
