И когда плуг, оставляя свежую борозду, удалился, Холмов неожиданно для Кузьмы присел на стерню рядом с отвалом земли. Быстро снял свои запыленные кеды, стянул со вспотевших ног повлажневшие носки и, засучив до колен штанины с резинками, пошел по борозде. Босые жилистые ноги вдавливали взрыхленную землю, оставляли следы. Земля была теплая и мягкая, может, даже мягче ваты.
Холмов шагал широко. Ему было так приятно чувствовать ногами знакомую с детства теплоту земли, было так чудно ощущать давно забытую щекотку подошв, что он не в силах был сдержать нахлынувшую радость и по-юношески весело рассмеялся. А Кузьма смотрел на брата и не мог понять, что с ним.
— Братуха, что это вздумал топтать пахоту? — спросил он. — Да еще и смеешься?
— Вспомнил, как когда-то вот так же босиком ходил по рыхлой земле, — ответил Холмов, продолжая идти по борозде. — Давненько не ступал босыми ногами по свежей землице, ох как давненько! Думал, что уже отвык.
— Ну и как? Не отвык?
— Хорошо!
— Это ежели недолго, то хорошо, — заметил Кузьма, ведя на поводу коня. — А ежели долго идти, то сильно приморишься. Ногам тяжело. И простудиться можно. Так что, братуха, от греха натягивай свою обувку.
Снова перед глазами серый пояс дороги, пыльной, изрезанной колесами. По ней катились, грохоча и подпрыгивая, грузовики, укрывая наших путников густой пылью. Пришлось отойти подальше от дороги. Шли то по колючему жнивью, с неубранными валками соломы, то снова по пахоте или по кукурузе. Подошли к лесной полосе, и Холмов вспомнил, как лет тридцать пять назад по всему Прикубанью сажали деревца. Теперь те саженцы стали деревьями, иные поднялись метров на пять, и над степью, сколько было видно, горбатилась зеленая грива.
Привал и обед братья устроили на берегу Малюги. Небольшая степная речка впадала в Кубань, и была она тихая, сонно-спокойная. Низкие берега поросли пыреем. Вербы кланялись, касаясь воды ветками. Недалеко от Малюги раскинулась большая станица. Крыши завьюжены пылью. Сады — в желтых подпалинах, повсюду уже тронутые ранним дыханием осени.
— Братуха! — сказал Кузьма. — А погляди-ка на свою карту, какое это поселение?
Холмов не стал смотреть на карту и сказал, что перед ними станица Усть-Малюгинская. В этой станице он недавно встречался с Работниковым. Холмов узнал не только Усть-Малюгинскую, но и дорогу, которая спускалась с бугра и входила в станицу.
Усть-Малюгинская лежала в ложбине, и если смотреть на нее со стороны речки, то улицы, дома, сады были как бы слегка повернуты к солнцу. «Значит, снова я попал к Работникову? — думал Холмов. — Как же его звать? Кажется, Афанасий Никитич. Надо заехать к нему. Скажу, что теперь камера мне не нужна, что заехал просто так, повидаться. У него можно и заночевать».
— Красивая станица Усть-Малюгинская, — сказал Холмов, взглянув на карту. — Слыхал такую, Кузьма?
— На Кубани станиц много. Разве все узнаешь?
— В Усть-Малюгинской живет один человек. Вот мы и заедем к нему.
— Знакомец твой тот человек? — осведомился Кузьма. — Или так, известный по прежней работе?
— Мы с ним давно знакомы. — Холмов посмотрел на станицу, залитую солнцем, на сады в желтых пятнах. — Известный на Прикубанье председатель колхоза «Авангард». Работников Афанасий Никитич.
— Это хорошо, — живо отозвался Кузьма. — Самый раз у него заночевать. Попросим овса или ячменя для коня. Как думаешь, дасть, а?
— Не знаю, — ответил Холмов. — Может и не дать. Он из тех, из скупых. Как-то просил у него камеру для автомашины. Сперва скупился, не давал, а потом смилостивился.
— Значить, и овса дасть, — уверенно заключил Кузьма. — Поднимайся, братуха. Будем двигаться. Лучше всего заявиться к тому Работникову засветло.
К низкому полдню братья Холмовы вошли в Усть-Малюгинскую. Улица была безлюдна, и их появление в станице никем не было замечено. На них даже не лаяли собаки. Только подслеповатая старуха, сидевшая на завалинке возле своего двора с девочкой лет трех, из-под темной ладони посмотрела не столько на братьев, сколько на оседланного коня. Девочка, игравшая у ее ног с самодельными куклами, тоже посмотрела на коня.
