Тимка сел рядом с мамкой за стол, сел, как взрослый, и навалился на холодец. Пожалуй, холодец - это самое вкусное, и дома у них холодец бывает лишь по самым большим праздникам. Тимка всегда любил холодец, и когда хотел есть, и когда не хотел.
Егор Иванович налил матери водки.
- Ой, за твое здоровье, Евдокиюшка! - сказала Мария Матвеевна.
Пить мамка не умела, а если уж приходилось, то проглатывала водку залпом, как лекарство, зажав нос.
Еще через рюмку Евдокия Семеновна затянула песню:
Как у белой у лебедушки
Было трое деток маленьких,
Трое малых, трое ласковых,
Трое близких сердцу матери.
Да не ведала лебедушка
Про судьбу свою несчастную
И про гибель деток родненьких
От огня-пожара страшного.
Обгорели белы перышки,
Но сильней огня-пожарища
Сердце матери трепещется...
Тут Евдокия Семеновна всхлипнула и вдруг заревела в голос, вспомнив своих детей.
Мамка тоже не выдержала.
- Не надо, Евдокиюшка! - попросила Мария Матвеевна.
- Говорил, не пой эту песню проклятущую, - бросил жене Егор Иванович. - Сколько раз говорил - так нет! Опять сердце ранишь...
Вдруг Евдокия Семеновна встала и, бросив отчаянный взгляд на всех, произнесла:
- А что вы хотите? Бодрое, да? Могу и это:
Легко на сердце от песни веселой,
Она скучать не дает никогда
И любят песню деревни и села,
И любят песню большие города.
- Не кощунствуй! - вскрикнул Егор Иванович.
- А я и не кощунствую, - тяжело сев, сказала Евдокия Семеновна. Просто веселое не всегда идет... Чтоб им провалиться, тем, кто опять войны затевает!
Домой Тимка и Мария Матвеевна вернулись не поздно.
- Ложись, Тимок, - сказала мать и сама разобрала постель. - Ох, и голова у меня кружится. Давно, видно, не пила...
Тимка вспомнил про письмо, но только лег и словно провалился куда-то. Ни спрашивать, ни говорить уже не хотелось.
Он еще, похоже, не спал, когда услышал голос матери.
- Франкфурт-на-Майне! Вот он, ваш Франкфурт, что людям стоит! Бабам русским! Евдокиюшке и мне! И другим всем! - говорила мать и, кажется, заплакала, но Тимка ничего не понял.
А потом ему показалось, что мамка присела на краешек его постели и крепко-крепко прижалась к нему.
Тимке было хорошо, и он тоже прижался к матери.
А за окнами - Тимка чувствовал это и даже, казалось, видел продолжал валить снег. Только уже не мелкая пыль, а настоящий, крупный, пушистыми хлопьями. Верно, зима все же будет. Будет!
12
...Острая классовая борьба дает знать о себе и в нашей школе.
Так, например, пионерку Машу С. жестоко избила собственная мать лишь
за то, что та горячо защищала колхоз. Избитая пионерка прибежала в
школу и прямо на уроке заявила: "Не слушайте тех, кто выступает
против колхоза..."
И з с т е н н о й г а з е т ы Е л ь н и ц к о й
н а ч а л ь н о й ш к о л ы з а о к т я б р ь 1932 г о д а.
13
Тимка проснулся рано. Мать собиралась на работу. Вид у нее был совсем больной. Такой Тимка ее еще не помнил.
- Тебе плохо? Да? - спросил он.
- Ничего, Тимок, пройдет. Голова чуток болит.
Мать ушла на свои парники, а Тимка побежал в школу. Но не успел он подняться на другую сторону оврага, как понял, что о письме знает уже чуть ли не вся деревня. Наверное, если бы по радио об этом сообщили, и то бы меньше людей о письме узнали.
Ребята, что встретили Тимку по пути в школу, засыпали его вопросами:
- А про что там в письме написано?
- А что это - Франкфурт, где? Город? В Западной Германии?
- От какого отца письмо-то, непонятно?
- Значит, он шпион? Да?
Такие вопросы обескуражили Тимку.
- Не знаю я ничего. И письма никакого не видел! Отстаньте! - сердито сказал он и побежал вперед.
Тимка не замечал уже ни снега, завалившего за ночь овраг, ни птиц, прыгавших по веткам деревьев, ни преобразившихся елей, что будто украсились белыми шкурками зайцев и песцов. С трудом пробираясь по узкой тропке, только что проложенной ребячьими валенками, он вышел к школе.
Возле крыльца толпились ребята из разных классов. Еще издали Тимке показалось, что все они ждут его.
Он замедлил шаг. Но как ни иди медленно, все одно - школы не минуешь.
Тимка издали выбрал из всех ребят своих, одноклассников, и подошел.
