Второй вопрос, о котором Толстой говорит в своей «Исповеди», – столь же общественный и столь же мало переживаемый средним человеком, – о смысле не отдельной жизни, а всего человечества.
Толстой переживал всё это не из любопытства, не краешком своей души – он переживал по-настоящему, страдая подлинно религиозным страданием.
«Мысль о самоубийстве пришла мне так же естественно, как прежде приходили мысли об улучшении жизни. Мысль эта была так соблазнительна, что я должен был употреблять против себя хитрости, чтобы не привести её слишком поспешно в исполнение. <…> Я [прятал от себя] шнурок, чтобы не повеситься <…> перестал ходить с ружьём на охоту, чтобы не соблазниться слишком лёгким способом избавления себя от жизни»>521.
Вот как переживал все мучительные вопросы индивидуального сознания Толстой много десятков лет назад. И несмотря на его якобы удовлетворённое состояние в настоящее время, я утверждаю, что ни на один из главнейших вопросов религиозного сознания Толстой в своих сочинениях не дал настоящего ответа.
Через несколько лет, с наступлением политической свободы, в широкие массы хлынет обильная атеистическая литература со своею, может быть узкою, но определённою проповедью; перед сознанием народа будут поставлены новые, неведомые ему вопросы и будут предложены новые, чуждые ему и страшные для него решения>522. Что даст в противовес этому христианство Толстого? Оно может только устранить вопросы, но не решить их.
Человечество ещё не поняло и не пережило Ницше во всей его страшной силе, во всём его безграничном значении. Безумный вызов, сделанный гениальным страдальцем, вызов всей цивилизации, всем областям человеческого знания и человеческого творчества, ещё не нашёл до сих пор достойного ответа. С Ницше придётся посчитаться и христианству. И что ответит на грозные вопросы великого мученика «упрощённое» христианство Толстого? Чем успокоит мятущийся пламенный дух его учение, не идущее в своих идеалах дальше духоборческих общин?
Нет, если в христианстве только то, что увидал в нём Толстой, или, точнее, только то, что он выразил в своих теоретических схемах, то оно должно покорно преклониться перед научным атеизмом и безумным индивидуализмом. Оно бессильно пред ними; оно ненужно, изжито.
Толстовство страшно не тем, что оно заменит христианство, а именно тем, что не сможет его заменить. Оно старается лишить христианство главной основы – Христа; подменить христианство бессильным, ненужным, ни на чём не основанным моральным учением и величайшую религию низвести на степень беспочвенного морального построения.
Совершенно другое представляет из себя Вл. Соловьёв.
Соловьёв впитал культуру в плоть и кровь свою. Он болел её болями и не мог не понимать, что судьба христианства решится именно тем, хватит ли или нет в нём сил вместить в себя правду мировой истории. Ведь если у жизни есть подлинный божественный смысл, если действительно божественная сила руководит миром, то, значит, есть здесь какая-нибудь правда – пусть частичная, пусть раздробленная, но всё же правда, и правда эта должна будет войти в универсальную правду христианства.
Соловьёв понимал, что современную мысль, изощрённую наукой и философией, прошедшую от Канта до Ницше, нельзя успокоить догматическими призывами к «исполнению воли Божией»; что нужно создать такой всеобъемлющий синтез, который бы весь вырос из евангельского учения, но в то же время охватил бы собой все самые последние выводы науки и философии. Он понимал, что для торжества христианства необходимо перед человеческим сознанием оправдать Добро, оправдать Истину.
И пусть сейчас народ ещё может жить одной слепой верой и своим живым религиозным чувством, но придёт время, и сознание, беспомощное перед силой атеистических утверждений, должно будет обратиться к изучению Вл. Соловьёва.
В нём оно найдёт поразительное по глубине мысли истинно-христианское и истинно-философское построение, найдёт путь, по которому должен идти в теоретических изысканиях всякий христианский мыслитель. А эти изыскания совершенно необходимы не только для удовлетворения законных требований
