Не могу, ирония съедает слова. Она нужна — ирония, она легчайший способ преодолеть трудность изображения вещи.
Изобразить мир смешным легче всего.
А вот сейчас, огромная, почти настоящая луна смотрит в мое окно.
В длинную немецкую дорогу убегает среди цветущих голых деревьев автомобиль, в глубину.
Все это отдельно друг от друга. Дом мой далеко.
Разрешите мне быть сентиментальным. Жизнь берет меня на чужбине и делает со мной то, что делает.
У меня нет телефона, чтобы позвонить Борису Эйхенбауму. Тынянова тоже нет. Роман не занимается больше поэтикой. Я один.
Пьяный солдат трезвеет на лошади, а одинокий человек пьян без поправок.
Кроме Ивана Пуни, у меня нет своих в Берлине.
Вот вам план книги.
Человек пишет письма к женщине.
Она запрещает писать о любви.
Он примиряется с этим и начинает рассказывать ей о русской литературе.
Для него это способ распусканья хвоста.
Но вот (за сценой) появляются соперники.
Их два: 1) англичанин, 2) некто с кольцами в ушах.
Письма начинают желтеть от ярости.
Человек русского образа поведения смешон в Европе, как пушистая собака в тропиках.
Женщина материализует ошибку.
Ошибка реализуется.
Женщина наносит удар.
Боль реальна.
И книга серьезнее своего введения.
Но я разговорчив в вступлении к своей книге, как женщина, которая говорит много, чтобы не перестать говорить.
Письмо вступительное[1318]
Оно написано всем, всем, всем. Тема письма: вещи переделывают человека.
Если бы я имел второй костюм, то никогда не знал бы горя.
Придя домой, переодеться, подтянуться — достаточно, чтобы изменить себя.
Женщины пользуются этим несколько раз в день. Что бы вы ни говорили женщине, добивайтесь ответа сейчас же; иначе она примет горячую ванну, переменит платье, и все нужно начинать говорить сначала.
Переодевшись, они даже забывают жесты.
Я очень советую вам добиваться от женщины немедленного ответа. Иначе вам придется часто стоять растерянным перед новым неожиданным словом.
Синтаксиса в жизни женщины почти нет.
Мужчину же изменяет его ремесло.
Орудие не только продолжает руку человека, но и само продолжается в нем.
Говорят, что слепой локализует чувство осязания на конце своей палки.
К своей обуви я не испытываю особенной привязанности, но все же она продолжение меня, это часть меня.
Ведь уже тросточка меняла гимназиста и была ему запрещена.
Искренней обезьяна на ветке, но ветка тоже влияет на психологию.
Психология же коровы, идущей по скользкому льду, вошла в поговорку.
Больше всего меняет человека машина.
Лев Толстой в «Войне и мире» рассказывает, как робкий и незаметный артиллерист Тушин во время боя оказывается в новом мире, созданном его артиллерией.
«Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и деятельности, Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха… Напротив, ему становилось все веселее и веселее… Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из‐за свиста и ударов снарядов неприятелей, из‐за вида вспотевшей, раскрасневшейся, торопящейся около орудий прислуги, из‐за вида крови людей и лошадей, из‐за вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), — из‐за вида этих предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который составлял его наслаждение в эту минуту… Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который обеими руками швыряет французам ядра».
Пулеметчик и контрабасист — продолжение своих инструментов.
Подземная железная дорога, подъемные краны и автомобили — протезы человечества.
Случилось так, что мне пришлось провести несколько лет среди шоферов.
Шоферы изменяются сообразно количеству сил в моторах, на которых они ездят.
Мотор свыше сорока лошадиных сил уже уничтожает старую мораль.
Быстрота отделяет шофера от человечества.
Включи мотор, дай газ — и ты ушел уже из пространства, а время как будто изменяется только указателем скорости.
Автомобиль может дать на шоссе свыше ста километров в час.
Но к чему такая быстрота?
Она нужна только бегущему или преследующему.
Мотор тянет человека к тому, что справедливо называется преступлением.
