Было уже темно, густой туман крался по реке с минуты на минуту могли явиться последние гости с Ю Шанем. Запах пирожков с луком гулял над колхозом.
— Идут?
— Не слыхать. Стой-ка… Нет, не слыхать.
Районные власти курили и перешептывались. Луза на животе лежал в кустах, у реки, вместе с пограничным патрулем. В зарубежном городке шумели автомобили, кричали «банзай» японские роты, и странный долгий шорох стоял в камышах.
— Идут?
Луза влетел в сарай, крикнул: «Идут!» — и расстегнул ворот, готовясь к речи. Но все было тихо.
Вдруг раздались быстрые шаги нескольких человек, чья-то рука рванула дверь, и на пороге сарая вырос Ю, маленький, ловкий, с кровавым рубцом через весь лоб.
За ним стояли Кривенко и Туляков, сторожа у брода.
— Больше никого не осталось, — шепнул Туляков. — Сначала пятеро шли, трое упало. Ю поднял четвертого на спину, потом, видим, положил в траву, один пополз.
Ю взглянул на стол, накрытый на тридцать персон, и коснулся окровавленной рукой тарелок, блюд с пампушками, пивных бутылок и кусков вареной свинины.
— Встречайте гостей, — сказал он, ударив рукой по столу. — Я один.
Все молчали. Луза тер волосатую грудь.
— Налейте все стаканы, — сказал Ю. — Встречайте гостей. Положите пампушки на каждую тарелку и по куску свинины. Пусть гости пьют и едят. Эй! — крикнул он тонким, отчаянным голосом. — Налейте всем!
Кривенко откупорил пиво и разлил по стаканам. Туляков дрожащими руками разложил на тарелки мясо и пирожки.
— Луза, что не говоришь привет своим гостям? — закричал Ю по-китайски и, шатаясь, поднял стакан.
— Я, Ю Шань, командир Голодных братьев, принося в дар пиво и хлеб, чествую память всех вас, павших в бою, — заговорил он тонким голосом и поглядел высоко вверх, на темные стропила сарая. — Я делаю это в ночь вашей смерти. Триста дней и ночей вы боролись и изнемогали от огня, меча и болезней. Я, Ю Шань, ваш командир, дал вместе с вами клятву победить или найти смерть. Я удостоился получить жизнь и видеть победу, но я не могу приписать всю заслугу себе. С вами, души умерших, которые помогли совершить этот подвиг, я хочу разделить славу. Нам выбрали для праздника место, окруженное холмами, свидетелями вашей славы и гибели. Нам приготовили пышный стол. Я призываю ваши души принять угощение и насладиться вашей долей славы в общей победе…
Стояла безмолвная тишина, пока говорил Ю Шань. Не слышно было ни шопота, ни даже движений. Воображение рисовало сотни партизанских душ, пробирающихся сквозь ночь и туман в пожарный сарай глухого колхоза, чтобы присоединиться к толпе погибших в прежних битвах, чтобы рассказать о подвигах и получить свою долю славы.
— Я, Ю Шань, командир ваш, остался один. Но я кликну клич и вызову новые сотни бойцов, и буду драться, пока не погибну. И слово вам даю, души героев: не будет расти там трава, где я ступлю ногой! Я раскину пожары по земле, и японцы устанут рыть могилы для убитых, и звери станут жрать их, не боясь помехи. Мы победим. Эй, пейте пиво! Эй, угощайтесь! Пусть идет праздник! Эй!
Все двинулись к столу, окружая Ю Шаня. Луза поднял вверх руку.
— Стойте! Я скажу слово.
— Не надо. Готовь машину. Едем.
— Где он? Ю Шань!
Но Ю Шаня и след простыл. Надежда, жена Лузы, видела, как он выбежал из сарая и исчез в тумане у реки.
2
В тот год появились люди в самых разных местах. Одни из них прибывали в поездах с запада, и не успев как следует оглядеться, садились на коней и уезжали в тайгу, до зубов вооруженные инструментами исследователей и строителей. Другие выгружались из балтийских и черноморских пароходов, желтые от морской болезни и тропических лихорадок. Третьи прибывали на самолетах. Тайга вбирала их всех без остатка, и города попрежнему были безлюдны. Крепчал вихрь второго пятилетнего плана, набирал силу таким стремительным потоком, что не было ничего в человеческой жизни, что бы не влилось в него. Он вобрал в себя все — сухие расчеты проектов, судьбы, удачи и горести, мечты дальновидных политиков и раздумья ученых, романтические сны молодежи и осторожный, напористый и упрямый пыл стариков.
Новое созидалось на развалинах старого или возникало на новых, необжитых местах, и многим еще казалось, что нет стройной ясности в этом производящем впечатление стихии, безудержно-бескрайном и внешне необдуманном или до конца не додуманном жизненном сотрясении. Казалось, поток обрушит и унесет с собой берега, сомнет и превратит в щепы береговые жилища; и хотелось подальше быть от него, подальше, где спокойнее.
