Белинский пришел в восторг: «Дворник» — образцовое произведение.
Теперь редко встречаемся с рассказами Даля. Но рядом с «Толковым словарем», рядом с «Пословицами» стоит собрание его сочинений.
Откроем переплет, пойдем с Далем по его России. Неторопливый поводырь, он подчеркнуто спокоен. Глаза не вспыхнут гневом. Страстный крик не вырвется из груди. Негромкий голос. Привычная всезнающая усмешка. Не горячится, не волнуется. Не тормошит, не тревожит других. Видавший виды человек нанизывает на нить повествования меткие и точные свои наблюдения. Видал человек немало. Нить длинна. Наблюдений множество.
Белинский, когда хвалил Даля, обязательно отмечал его наблюдательность, опытность или, как Белинский любил говорить, бывалость. Он почти всегда прибавлял к имени Даля словцо «бывалый»: бывалый Даль.
Читаем у Белинского о Дале: «…Он на Руси человек бывалый; воспоминания и рассказы его относятся и к западу и к востоку, и к северу и к югу, и к границам и к центру России; изо всех наших писателей, не исключая и Гоголя, он особенное внимание обращает на простой народ, и видно, что он долго и с участием изучал его, знает его быт до малейших подробностей…»
Известно, что так же думал Гоголь. И Герцен. И молодой Тургенев.
Интересно выслушать мнение недруга. Человека, который ругмя ругал Даля: и моряк-де из него не вышел, и врач он никудышный, и чиновник недобросовестный, и писатель плохой. Но одно достоинство недруг за Далем признавал — знает Россию вдоль и поперек. Как тут не поверить!
Не поверили.
Через пятнадцать лет после Белинского другой великий критик судит о Дале совсем по-иному. Чернышевский пишет недобро и резко: из рассказов Даля ничего не узнаешь о русском народе, а от собственного его знания нет никому ровно никакой пользы.
Кто же прав? Может быть, оба все-таки?
Белинский хвалил Даля потому, что Даль писал о простом народе, о котором прежде не писали, и писал правду, которую прежде не знали. Творчество Даля нужно было тогда новой русской литературе.
За пятнадцать лет эта литература крепко стала на ноги, возмужала. На передовую в ней вышли Некрасов, Тургенев, Салтыков-Щедрин. Они совсем по-другому изучали народ, писали о нем по-другому. Они, может, подробно не знали, чем владимирский мужик отличается от тверского, зато точно знали, как грабят и бьют мужика и во Владимире, и в Твери. Они, может, не всегда замечали цвет и покрой сарафана, зато замечали рабыню, которая кормит грудью барского щенка. Они, может, пропускали между ушей иное ловкое словцо, зато всегда слышали свист розги на конюшне.
А в шестидесятые годы пришло в литературу новое поколение писателей. Его успел заметить и высоко оценить Чернышевский. Произведения писателей-шестидесятников внешне похожи на Далевы. Они тоже предпочитали писать очерки, часто без сюжета — просто картинки с натуры. Но «картинки», нарисованные ими, сильно отличались от тех, которые обычно рисовал Даль. Для шестидесятников деревня, тульская ли, орловская или ярославская, не только изба, обычаи, одежда, выговор. Для них деревня — это хитрый кулак-богатей, толстосум-лавочник и голодный, раздетый мужик, который бьется день и ночь до седьмого пота на клочке землицы, а заработанный медный грош отдает за долги кулаку и лавочнику. И рабочий человек, плотник ли, столяр или пекарь, для писателей-шестидесятников не просто ловкий умелец-мастеровой, а тот же разоренный мужик, которого судьба заставила перебраться из покосившейся деревенской избы в холодный и грязный городской барак, встать к грохочущей фабричной машине, возить тяжелые тачки на строительстве железной дороги. Уклад жизни, обряд, поверье вызывали у них не столько желание любоваться, сколько желание разобраться, отчего людям на Руси жить плохо.
Писатели, которые пришли в русскую литературу после Даля, говорили о том, о чем молчал Даль. Говорили страстно. Глаза их загорались гневом. И крик невольный вырывался из груди. Они Россию не только знали, но и звали — в будущее искали пути. И Чернышевскому, и читателям его такая правда нужнее была, чем Далева. Чернышевский к топору звал Русь.
