Собирал человек слова… - страница 43

Пушкин сразу говорит Далю «ты», и Даль отвечает ему таким же «ты» — легко и просто, словно не было прежде никакого «вы».

Даля забыли позвать к Пушкину, не посылали за ним карету. Он сам пришел — и оказался вдруг всех нужнее. Доктор Даль. Писатель Даль. Друг Даль.

Врачи появляются, исчезают. Арендт, придворный медик, приказывает ставить пиявки, прописывает снадобья. Опять торопится во дворец. Даль остается — припускает пиявок, поит Пушкина лекарствами. С полки над диваном снял книги — расставил там темно-желтые аптечные банки и пузырьки. Спасский, семейный врач Пушкиных, успокоенно оставляет раненого на попечение доктора Даля.

Друзья входят в кабинет, тихо приближаются к дивану, неслышно выходят. Даль сидит у изголовья. Ночью Жуковский, Виельгорский и Вяземский отдыхают в соседней комнате. Даль остается с Пушкиным.

Последнюю ночь Пушкин проводит вдвоем с Далем. Держит Даля за руку. Даль поит его из ложечки холодной водой, подает ему миску со льдом. Пушкин жадно хватает кусочки льда, быстро трет себе виски, приговаривает: «Вот и хорошо! Вот и прекрасно!» Снова ловит мокрыми пальцами Далеву руку. Сжимает ее несильно. У него жар. Пульс напряженный, сто двадцать ударов в минуту.

Пушкин долго смотрит на Даля.

— Какая тоска, — произносит тихо. — Сердце изнывает!

Даль меняет ему припарки. Он уже ни на что не надеется. В Адрианопольском госпитале он видел ежедневно тысячи раненых.

Он поправляет подушки, поворачивает Пушкина, укладывает поудобнее. Пушкин очень легок.

— Ну вот и хорошо, и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо, — бормочет Пушкин.

Даль сидит у изголовья.

Свеча оплывает. Мерцают на полках книжные корешки. В камине редкие угольки краснеют под серым пушистым пеплом.

Январь. Светает поздно.

Последнее утро началось тихим гулом толпы. Сотни незнакомых друзей заполняют подъезд, сени. Черная набережная шевелится, несмолкаемо и ровно гудит.

Пушкин часто спрашивает, кто там пришел к нему.

— Много добрых людей принимают в тебе участие, — отвечает Даль, — зала и передняя полны с утра и до ночи.

Часы на камине бьют два. Впереди у Пушкина — три четверти часа.

Пульс почти исчез.

Пушкин вдруг просит моченой морошки.

— Позовите жену, пусть она покормит.

Наталья Николаевна, стоя на коленях у изголовья, подносит ему в ложечке ягоды — одну, другую.

Пушкин гладит ее ласково по голове:

— Ну, ну, ничего, слава богу, все хорошо.

Наталья Николаевна выбегает из кабинета:

— Он будет жив! Вот увидите, он будет жив!

Пушкин ищет руку Даля, сжимает неожиданно сильно:

— Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше!

Приоткрывает глаза. Веки его тяжелы.

— Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась.

Всматривается Далю в лицо:

— Кто это? Ты?

— Я, друг мой.

— Что это, я не мог тебя узнать?

И снова сжимает руку Далю:

— Пойдем!

Какое счастье, страшное, горькое, — и все-таки счастье — быть с Пушкиным в последних его грезах.

— Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе!

Руки у Пушкина холодны и белы как снег.

Просит:

— Подними меня.

Даль берет его под мышки, приподнимает повыше.

Пушкин, будто проснувшись, широко раскрывает глаза, произносит ясно, четко:

— Кончена жизнь.

От неожиданности Даль переспрашивает:

— Что кончено?

— Жизнь кончена…

На память о Пушкине достались Далю перстень, который поэт называл талисманом, и простреленный черный сюртук с небольшой дырочкой против правого паха. Тот самый — выползина.

Нет у нас подходящей пословицы. Песня есть. Печальная песня — плач.