— Сказка сказкой, — говорил он, перелистывая «Первый пяток» Казака Луганского, — а язык наш сам по себе.
Вот что Пушкина восхитило! В сказках «Первого пятка» он именно то увидел, что Даль хотел показать: образцы народных сокровищ.
— Что за роскошь, что за смысл, какой толк в каждой поговорке нашей! Что за золото!..
Открывал книгу с начала, с конца, где придется. Радостно посмеиваясь, перебирал вслух низанные Далем ожерелки из чудесных слов и пословиц. Приговаривал, смеясь: «Очень хорошо». Иные отчеркивал острым и крепким ногтем. Вдруг замолчал. Захлопнул книгу, положил ее на подлокотник. Откинулся на диване, разбросав руки — одна на подлокотнике, другая вдоль спинки. Глядя мимо Даля, залетел куда-то мыслью.
— Однако надо нам выучиться говорить по-русски и не в сказке…
Даль подхватил, что-то пытался сказать о «Борисе Годунове» и «Повестях Белкина». Он еще не знал ничего об «Истории села Горюхина». И не знал, что на рабочем столе Пушкина лежит рукопись «Дубровского»; герой пока носил имя Островский. Из-под пера Пушкина уже появились на свет и заговорили по-своему и старый кучер Антон, и Архип-кузнец.
Вдруг дверь скрипнула, отворилась. Пушкин сорвался с дивана — как ветром сдуло, — почти не хромая, бросился к двери: «Жена!»
(Далю послышалось: «Женка».)
Темное облачко неслышно проплыло по комнате.
— Вот, душа моя, позволь тебе представить: Казак Луганской, сказочник, он же доктор Владимир Иванович Даль. Подумай, хочет клеймить меня каленым железом!
— Я очень рада, мосье Даль.
Наталья Николаевна стала объяснять что-то Пушкину; кажется, собралась куда-то ехать, — Даль не прислушивался. Отметил только, что выговор у нее тоже московский, однако несколько испорченный французским и светской привычкой произносить слова холодно, с ненатуральным выражением.
Она тотчас ушла. Пушкин помрачнел, уже не улыбался. Сидел в уголке дивана сутулясь, подперев кулаком подбородок. Изредка прерывал Даля быстрыми замечаниями. Даль всякий раз удивлялся: именно это вертелось у него самого на уме, да не находил слов, чтобы высказать точно.
Он захотел развлечь Пушкина — вспомнил своего попавшего в плен верблюда. Пушкин не засмеялся; он как-то по-особому внимательно посмотрел на Даля.
Пушкин сказал:
— Ваше собрание — это еще совершенно новое у нас дело; оно давно занимает меня.
Поднялся с дивана, сильно хромая, подошел к шкафу, стал показывать Далю тетрадки с записями народных песен: их пели в Михайловском, на базаре во Пскове, на ярмарке в Святогорском монастыре.
— А пословицы — от воронического попа Лариона, по прозвищу Шкода. Великий знаток!
Повертел листок в руках.
— Ну, это крошки. Взгляните — разве что вам сгодятся.
Пушкин опять как-то по-особому посмотрел на Даля.
Произнес тихо, словно сам себе:
— Нужен верблюд…
Даль глянул на него удивленно и беспокойно.
Пушкин снова сел на диван, прямо против Даля. Заговорил раздумчиво:
— Собрание ваше — не простая затея, не увлечение. Дело на всю жизнь. Вам можно позавидовать — у вас есть цель. Годами копить сокровища и вдруг открыть сундуки пред изумленными современниками и потомками. Однако запасы тяжелехоньки. Нужен надежный верблюд, чтобы нести их в будущее…
И неожиданно рассмеялся — весело и добро.
…Шел снег. Петербургский, мокрый, шел вдоль проспектов. Даль поднял воротник (только нос торчал), навстречу ветру понесся по Гороховой. «Вам можно позавидовать — у вас есть цель…» Каково! Искал рукавицы, а они за поясом. Искал коня, а сам на нем сидит. Даль не заметил, как отмахал полквартала не в ту сторону.
Ну и дела!
Лапти растеряли, по дворам искали: было пять, а стало десять.
