Как многие уральские казачки, Бунтова слегка шепелявит и л выговаривает мягко. Мужчины-казаки, напротив, согласные произносят твердо, налегают на р, с, т.
Даль вместе с Пушкиным слушает рассказы старой казачки о взятии Нижнеозерной крепости, о присяге Пугачеву, о том, как после поражения проплывали по Яику мимо родных станиц тела восставших. Потом Даль прочтет об этом в «Истории Пугачева» и «Капитанской дочке». Ему посчастливилось заглянуть в мастерскую Пушкина, увидеть начало и конец дела, материал, заготовку и прекрасное творение — как бы простую чурку и выточенный умельцем-токарем совершенный шар.
Пушкин остается в Берде целое утро. Уезжая, всех стариков дарит деньгами. Бунтовой дает червонец. Старуха степенно кланяется, улыбается, довольная. За что червонец-то? За слова?
Только что она пела грустную разбойничью песню, ее маленькие розовые веки и неглубокие редкие морщины лоснятся от слез, но уже улыбается, показывая зубы, белые и широкие, как очищенные лесные орешки.
…На обратном пути Пушкин молчалив. Он кажется Далю утомленным и рассеянным.
Дорога дает крюк: приходится объезжать овраги. В пугачевские времена они тоже защищали слободу от внезапного нападения. Пушкин кивает в сторону удаляющейся слободы:
— Вот о них вам надо написать роман…
Даль ездил недавно по делам службы в землю уральских казаков — это называлось «отбыть на линию». Оренбургская укрепленная линия была цепью пограничных опорных пунктов — крепостей, редутов, форпостов. Новые люди, не похожие на других, непривычный быт, странные нравы, непонятные слова, свой говор. Даль, как всегда, быстро впитывал все это, впечатления толклись в его голове, не хотели укладываться, тревожили.
И вдруг Пушкин:
— Напишите о них роман…
Снова повернулась жизнь: он, Даль, теперь весьма важный чиновник, он же — сказочник Казак Луганский, а все мало, опять хочется чего-то.
Пушкин сидит неподвижно, скрестив на груди руки. Прищурясь, смотрит вперед, как бы в одну точку. Но дорога несется навстречу, врывается в глаза Пушкина. В его зрачках вспыхивают, отражаясь, полосатые версты.
Пушкин чувствует взгляд Даля, смешно встряхивается, словно разбуженная птица, и объясняет, ярко улыбаясь:
— Пишу…
Стучит по лбу длинным согнутым пальцем:
— Вот здесь…
Даль хочет отдать долг. Он тоже знает много сказок. Придет время, он отдаст свои запасы известному собирателю Афанасьеву. Александр Николаевич Афанасьев выпустил в свет замечательное издание «Народных русских сказок». Сказки, записанные Далем, составляют в этом издании целый раздел.
Пока Даль хочет подарить сказку Пушкину. Пушкин рассказал Далю сказку о волке — Даль тоже рассказывает свою. Выходит, Пушкин и Даль обменялись сказками.
Какую сказку рассказывал Даль по дороге из Бердской слободы, теперь установить невозможно. Долго считалось, что ту самую, которую все мы любим с малых лет, слышим, читаем, помним наизусть, — «Сказку о рыбаке и рыбке».
Однако потом ученые установили, что похожая немецкая сказка о рыбаке есть в сборнике братьев Гримм, очень известном в пушкинское время. Считают, что пересказать Пушкину сказку мог Жуковский — он знал немецкий язык и был хорошо знаком со сборником братьев Гримм.
Но соблазнительная мысль не дает покоя: а что, если все-таки Даль?
Что, если Даль — пусть не рассказал — пересказал Пушкину гриммовскую сказку? Даль ведь тоже интересовался творчеством разных народов, свободно владел немецким и даже первую свою статью о русском языке написал по-немецки и напечатал в дерптском журнале.
Очень хочется предположить, что сказку рассказал (или пересказал) Пушкину Даль. В этом случае произошло нечто очень интересное: оба, и Пушкин и Даль, переложили подаренные друг другу сказки.
В сочинениях Даля найдем сказку «О Георгии Храбром и о волке».
Тут же примечание:
«Сказка эта рассказана мне А. С. Пушкиным, когда он был в Оренбурге и мы вместе поехали в Бердскую станицу, местопребывание Пугача во время осады Оренбурга».
Правда, с занимательной историей Георгия Храброго и серого волка в изложении Даля знакомы теперь только ученые да немногие усердные читатели Далевых сочинений.
