Туран-ханум смотрит на лампу, и вдруг глаза ее закатываются, белки, похожие на голубиные яички, заволакиваются влагой, по лицу катятся крупные слезы.
Я кидаюсь к ней:
— Тури-джан, не плачь… не плачь…
Она вытирает лицо руками и говорит:
— Нет, нет, моя радость, я не плачу… все.
В этот момент в дверь заглядывает мой отец, Хадж-ага. Он входит, Туран-ханум закрывает лицо, опускает глаза. Но взгляд ее словно что-то притягивает кверху, веки дрожат. Мне кажется, она вот-вот заплачет. Я наклоняюсь к ней. А мой Хадж-ага улыбается:
— Ай да Туран-ханум, что за женщина! Наконец-то скинула это черное платье. Зачем так долго предаваться горю? Вы еще молодая… Положитесь на бога. Поглядите, от вас ничего не осталось, одна кожа да кости. Почему не слушаете меня, ходите на фабрику, как все эти безродные и бездомные? Оставайтесь дома, присматривайте за хозяйством.
Туран-ханум бледнеет, голова ее никнет. Моя рука, зажатая в ее ладонях, холодеет, как в ледяной воде.
Глаза Туран-ханум закрыты, пальцы, сжимающие мою руку, дрожат, словно сердечко воробья. Я прижимаюсь к ней.
Мой Хадж-ага достает из кармана бумажку:
— А ну, голубчик Джафар, сбегай-ка принеси две пачки папирос, сдача твоя. Ну давай, живо…
Я хочу высвободить свою руку из пальцев Туран-ханум, но она не пускает, будто хочет удержать меня.
На следующий день Туран-ханум все-таки отправляется на фабрику и ходит туда еще неделю. А потом остается дома.
* * *
С тех пор как Туран-ханум перестала ходить на фабрику, матушка моя заметно повеселела. Теперь она могла в любое время отлучаться, пойти куда ее душа пожелает и ни о чем не беспокоиться. В полдень или вечером, когда она возвращалась, в доме царил порядок. Туран-ханум успевала приготовить еду, вымыть посуду, всюду прибрать. И сама она была как свежий букет.
Вот почему матушка так полюбила Туран-ханум, неустанно хвалила за добрый нрав, сноровку, благородство и проявляла всячески свое уважение к ней.
Случалось, что, забрав с собой маленького Ахмада, она спокойно уезжала дней на десять-двенадцать в Шимран, к моему старшему брату, или отправлялась навестить тетушку в Телеган[1], а все дела — дом и фабрику — оставляла на Туран-ханум. И тогда я, Туран-ханум и Хадж-ага оставались в доме одни.
Как-то днем, возвратясь из школы, я застаю Туран-ханум возле бассейна раздетой. Матушка несколько дней назад уехала к нашей достопочтенной тетушке Асмат.
Прикрывшись покрывалом, Туран-ханум кричит:
— Миленький, ступай в комнату. Я быстро — только окунусь — и выйду.
— Тури-джан, — говорю я, — и я с тобой, я тоже хочу в бассейн.
Она начинает раздевать меня, смеется, сбрасывает с себя покрывало прямо на самшитовые кусты, которые окружают бассейн. Теперь она стоит совсем-совсем голая, как моя матушка в бане. Тело у нее белое, как молоко, оно блестит, как новые фарфоровые тарелки, и сверкает, словно зеркало на солнце. Мне начинает казаться, что, если бросить камень, Туран-ханум зазвенит, разобьется и рухнет на землю.
Заметив, что я уставился на нее, Туран-ханум смеется:
— Стыдно, сынок, не смотри на меня…
Улыбаясь, она взъерошивает мне волосы, нагибается и целует в глаза. А я смотрю на ее живот, выступающий вперед, словно мяч. Когда маленький Ахмад наедается за обедом, у него бывает такой живот, точь-в-точь.
Я касаюсь живота — твердый, как камень.
— Эй, обжора! Вот так пузо! Тури-пузатик!
Она подхватывает меня на руки:
— Хочешь маленькую, хорошенькую сестричку?
— Хочу, Тури-джан, хочу маленькую, хорошенькую сестричку. У меня еще никогда не было сестрички.
Упираясь ногами ей в грудь, я пытаюсь взобраться на плечи. Груди у нее твердые-твердые, я даже ногу ушибаю об них. Тут Туран-ханум вдруг хватает меня под мышки, и мы с хохотом прыгаем в бассейн. Мне страшно, я прилипаю к ней, руки кольцом вокруг шеи, голова прижата к груди:
— Пусти, пусти! Хочу выйти!.. Не хочу!..
А она, сощурившись от смеха, приговаривает:
— Ах ты чертенок! Глаза таращить, это он умеет.
Я еще крепче цепляюсь за нее:
— Пусти!.. Я и не смотрел на тебя…
Два или три раза она окунает меня с головой. Вода холодная, и я плачу. Она выпроваживает меня из бассейна:
