С утра опять пошел снег. Маленькие белые одуванчики медленно и загадочно кружились в небе, тихо опускались на крыши, ветви деревьев, на землю. Такой же снег шел и тогда, и так же беззвучно покрывал двор…
Снег сбросили сегодня же, он остался лежать только там, на крышах дальних комнат в углу двора. Никто не счистил его оттуда и не счистит никогда, некому теперь делать это. Снег пролежит до тех пор, пока не начнет таять и тонкой струйкой стекать по водосточному желобу.
А раньше снег с тех крыш всегда счищали. Ага-Махмуд ставил лестницу и легко взбирался наверх. Туран-ханум стояла внизу у его ног и, глядя на него встревоженными глазами, приговаривала:
— Махмуд-джан, холодно, слезай, а то простынешь…
Ага-Махмуд только смеялся и, подышав в ладони, брался за работу. А Туран-ханум плотней закутывалась в покрывало и все повторяла:
— Смотри не простынь, Махмуд-джан… холодно… Не простынь.
Бывало, я, миновав бассейн, влетал к ним в комнату, там, в дальнем конце двора. Ага-Махмуд подхватывал меня на руки, подкидывал и приговаривал:
— Это чей такой красивый мальчик, а? Это мой малыш, мой…
Когда Ага-Махмуд, случалось, уезжал на машине на несколько дней, Туран-ханум часто усаживала меня на колени и рассказывала сказки.
Теперь в их комнате в беспорядке валялся всякий хлам, пыльные мешки из-под угля, столы и стулья, поломанные во время свадьбы моего старшего брата.
В день свадьбы я сидел возле Туран-ханум. В окно мы смотрели, как украшают двери, стены, двор.
Прошло уже три или четыре месяца с того дня, как я услышал, что Ага-Махмуд больше никогда не вернется из поездки.
Вечером матушка моя силой стянула с Туран-ханум черное платье. И теперь Туран-ханум в своей бледно-желтой кофте казалась мне милой и прекрасной невестой. Мы сидели рядом, она чистила семечки и совала их мне прямо в рот.
С той поры как Туран-ханум надела траур, она стала ходить на фабрику, мыть шерсть, хотя мой отец, Хадж-ага, уговаривал ее оставить это занятие. Она поднималась рано, ставила самовар и уходила.
Еще она стала часто брать меня к себе спать, а по вечерам угощала хурмой, фисташками, черносливом.
Сейчас Туран-ханум чистила для меня семечки, а сама не отрываясь глядела на столпившихся во дворе мужчин. Она походила на танцовщицу, которая с привычной легкостью движется в танце, а сама напряженно следит, удержится ли у нее стакан на голове.
Потом она поднялась, затворила окно:
— Что-то холодно…
Было вовсе не холодно, и я удивился:
— Тури-джан, ты что, правда замерзла?
Она обхватила руками мою голову, взъерошила волосы:
— Нет, милый, на сердце у меня очень тепло…
И тут я вспомнил: ведь вчера вечером она обещала рассказать мне сказку.
— Ты вчера обещала сказку…
— Ладно, пошли сядем к огоньку…
Мы усаживаемся возле лампы с ажурной сеткой. Лампа жужжит, как огромный жук, а из сердцевины ее, похожей на золотое яйцо, лучится свет.
Туран-ханум опять произносит:
— Как холодно… — и придвигается поближе к лампе.
А мне кажется, что слова эти обращены вовсе не ко мне.
— Ну, скорей рассказывай…
Она медлит, греет руки над огнем, потом начинает. Губы ее шевелятся, а глаза прикованы к пламени, и кажется, будто губы говорят для меня, а глаза для огня.
Сказка льется. Слова цепляются друг за друга и медленно выскальзывают изо рта, словно нанизанные на одну нить. Туран-ханум рассказывает, и голос то плачет, то совсем замирает, как шум мотора за горами.
— …И вот на этот раз, когда сын падишаха отправился странствовать, он вывалился из машины. Оступился и упал с подножки в ущелье.
— Как же это он упал в ущелье… а? — спрашиваю я. — Разве люди падают в ущелье?
— Машина сына падишаха подъехала к краю ущелья, он упал туда и умер.
— А зачем его машина подъехала к краю ущелья, зачем он умер?
— Зачем умер?
Туран-ханум на миг обращает ко мне взгляд и больше не произносит ни слова. Она сидит, прижав пальцы к сетке лампы, неподвижно смотрит на огонь, но ничего не видит… Передо мной снова та, прежняя Туран-ханум, которая стояла в дверях возле лестницы и приговаривала, кутаясь в покрывало:
— Не простынь, Махмуд-джан, не простынь…
