— Да, конечно, — сказал Либерман. — Прошу меня простить.
— Я буду рада узнать как можно больше об этом необыкновенном деле. Вы меня заинтриговали. Я только боюсь, что вы переоценили мои знания и дедуктивные способности.
Глаза Амелии Лидгейт сверкнули оловянным блеском.
Либерман вежливо признал, что мог ошибиться, и принялся описывать место преступления: фройляйн Лёвенштайн, лежащая на кушетке; в сердце дыра от несуществующей пули; записка на столе и японская шкатулка со своим загадочным обитателем. Он умолчал о подозреваемых и о ходе расследования до настоящего момента.
Когда он закончил, мисс Лидгейт некоторое время молчала. Потом, заметив, что стало уже совсем темно, она встала со стула и зажгла ближайшую газовую лампу. Она проделала все это молча, даже не взглянув на Либермана. Она казалась абсолютно поглощенной своими мыслями, а лоб был привычно нахмурен.
— Я могу показать вам ту квартиру, — произнес Либерман, — если это поможет.
Она села и налила себе еще чаю.
— Что это был за замок?
— На двери гостиной?
— Да.
— Честно говоря, я не знаю.
— Замок с выступом? Рычажно-кулачковый? Детектор?
— К сожалению… — Либерман бессильно поднял руки, показывая, что он больше ничего не знает.
— Не важно, — сказала Амелия Лидгейт. — Вы не заметили ничего необыкновенного в его конструкции? Ничего странного в нем не было?
— Нет, это был обычный замок.
— Хорошо.
— Инспектор Райнхард не будет возражать против того, чтобы мы посетили квартиру, я думаю, мы могли бы…
— Нет, доктор Либерман, — твердо сказала молодая женщина. — В этом нет необходимости. Но я была бы очень благодарна, если бы вы принесли мне оба ключа — от двери гостиной и от японской шкатулки. Я хотела бы их внимательно рассмотреть.
Ее лицо было невозмутимо, и каким-то неподдающимся анализу образом его выражение смягчала нежная красота.
Беатриса Шеллинг на цыпочках поднялась по лестнице мимо шипящих газовых ламп и вошла на самый верхний этаж дома, где свет уступал место тьме. Она нашарила в кармане домашнего платья свечу, зажгла ее спичкой и пошла дальше. Снова послышался звук — неясный, но, несомненно, реальный. Беатриса задержала дыхание, чтобы лучше слышать, но поняла, что это стучит ее сердце.
Она прокралась по площадке к последнему лестничному пролету. На ступеньках не было ковровой дорожки, поэтому ей пришлось идти с еще большей осторожностью. Оступившись, она схватилась за перила и удержалась. Дерево застонало под ее весом. Беатриса замерла, подождала немного и осторожно поставила ногу на следующую ступеньку.
Дойдя до чердака, она снова услышала какой-то звук. Это было похоже на всхлипывания. Беатриса подошла к двери напротив лестницы и прижала к ней ухо. Она представила девушку в комнате, которая сидела на кровати, прижав ноги к груди, ее простая ночная рубашка постепенно намокала от обильно текущих слез. Новая горничная недавно приехала в Вену из деревни. Она была очень худа, с кудрявыми каштановыми волосами — совсем еще ребенок.
Всхлипывания стали громче.
Беатрисе хотелось повернуть дверную ручку, войти в комнату и обнять несчастную девочку, утешить ее.
«Конечно, ты скучаешь по матери и отцу. Но осенью ты их снова увидишь. Не плачь, моя дорогая».
Она делала то же самое, когда плакала предыдущая горничная, и служанка, бывшая до нее — красавица из Хорватии с угольно-черными волосами и ярко-голубыми глазами. Но Беатриса больше не могла играть эту роль. Она устала от этого и понимала, что сама не верит уже в то, что говорила. Более того, она прекрасно знала, что тяжелые шаги на лестнице принадлежали ее мужу, который спустился с чердака около тридцати минут назад. Далеко внизу, в прихожей, часы пробили два часа ночи.
Рыдания стихли, уступив место трогательному жалостному шмыганью.
Капля горячего воска со свечи упала на ногу Беатрисе, но она не вздрогнула, а продолжала неподвижно стоять, ожидая, когда боль от ожога утихнет. Она испытывала какое-то извращенное наслаждение. Эта боль странным образом облегчала другую — она будто очищала ее душу.
Девушка за дверью, похоже, начала погружаться в беспокойный сон. Теперь Беатриса слышала только тихое сопение.
