Следовало срочно позвонить. Но куда? В «скорую помощь»? В полицию? Домой?
Сначала в «скорую». Хотя уже поздно, и врачам здесь делать нечего, разве что констатировать смерть.
Гофман, пятясь, вышел из кабинета. Стоять рядом с покойником и набирать номер телефона было выше его сил.
«Скорая» приехала быстро – несмотря на пробки, парализовавшие в утренние часы движение во всем Тель-Авиве. Как и предполагал Давид Гофман, Михаэль Корн умер около шести утра.
– Точнее скажут после вскрытия, – сказал врач, когда санитары вынесли носилки с телом несчастного лаборанта, и профессор внутренне содрогнулся от страшного и обыденного слова «вскрытие». – Я вызвал полицию, они сейчас приедут. Похоже на внезапную остановку сердца. Он что, очень перерабатывал у тебя? Переутомлялся?
Гофман неопределенно пожал плечами. Сказать правду – что лаборант был порядочным лентяем и не только не перерабатывал, но и не работал толком – сейчас это казалось не вполне уместным.
– Позвони родным, – сказал врач, прощаясь. – У него есть родные в Израиле?
– Кажется, есть, – рассеянно ответил Гофман. – Телефон… По-моему, у меня записан… – он полистал блокнот, снял трубку. – Скажи, – спросил он, – когда будут точные результаты?
Врач пожал плечами.
– Не могу сказать, это работа патологоанатомов. Думаю, к вечеру. И так все ясно: сердечный приступ. Он что – репатриант?
– Три года в стране, – профессор послушал долгие гудки в трубке и положил ее. – А что?
– Ну, некоторые и за десять лет не могут адаптироваться к нашему климату. Сам знаешь: влажность, температура… Нет?
Гофман неопределенно пожал плечами.
– Может быть, может быть… – пробормотал он. – Климат… Да конечно… – какая-то неясная мысль, недавно появившаяся, но не сформировавшаяся четко, не давала ему сосредоточиться на словах врача. Тот некоторое время выжидательно смотрел на профессора, потом спросил с легкой тревогой в голосе:
– Ты уверен, что сам не нуждаешься в помощи?
– Что? – Давид удивленно посмотрел на него так, словно увидел впервые. – Ты что-то сказал?
– Я спросил, не нужна ли тебе самому помощь, – терпеливо повторил врач.
– Нет-нет, все в порядке. Я в порядке. Спасибо. Не обращай внимания, – Гофман рассеянно улыбнулся, махнул рукой. Улыбка получилась жалкая, он сам почувствовал это. – Просто я подумал… – он снова замолчал, разочарованно качнул головой. – Нет, не помню. Что-то пришло вдруг в голову.
– Ну-ну, – врач кивнул с некоторым сомнением. – Ладно, тебе виднее. Мне пора. Держи себя в руках. Всякое бывает.
Оставшись один, профессор в изнеможении опустился на диван, стоявший в дальнем углу лаборатории. На глаза ему попалась карликовая пальма в керамической вазе. К вазе была прикреплена табличка: «Я не пепельница». Он вспомнил, что смешную табличку написал умерший лаборант, когда Габи, его друг и напарник, в очередной раз погасил в вазе сигарету. Профессор поспешно отвел взгляд, словно увидел вдруг что-то предосудительное, почти неприличное. Смерть двадцатилетнего парня, казавшегося совершенно здоровым, потрясла его, и столь несерьезное напоминание об этом действительно показалось ему неприличным, почти кощунственным в своем трагическом несоответствии: шутливая табличка – и… Он не мог заставить себя войти в кабинет. Ему казалось, что Михаэль все еще полулежит в его кресле, перед раскрытой книгой… как ее? «Сефер ха-Цваим»?
Вдруг Гофман почувствовал, как мурашки поползли по его спине. Неделю назад, когда пришел из Иерусалима пакет и сопроводительное письмо к нему, это название показалось ему знакомым. Целую неделю он так и не смог вспомнить, почему. В конце концов, мало ли названий – всего лишь, сочетаний слов – откладывалось в его памяти. И вот, только сейчас он вспомнил. И понял, что именно эта мысль мелькнула в его голове во время короткого разговора с врачом.
Гофман быстрыми шагами прошел в кабинет, склонился над книгой. Раскрыл ее на первой странице.
Давид Сеньор. «Сефер ха-Цваим».
Внизу страницы была аккуратно выведена строка – по-видимому, из Торы: «Кто согрешил предо Мною, того сотру я из книги Моей». Три буквы выделялись из строки цветом чернил: буква «hей» была выписана красным, буква «шин» – синим, буква «тет» – зеленым, «hей-шин-тет». Триста девять. Вернее, пять тысяч триста девять. Так автор – или переписчик– обозначил год написания книги – пять тысяч триста девятый по еврейскому летоисчислению, то есть, тысяча шестьсот восемьдесят шестой – по европейскому. Своеобразное щегольство каллиграфиста. Сейчас профессору Гофману виделся особый, зловещий смысл этого стиха: «Кто согрешил предо Мною, того сотру я из книги Моей». Он вспомнил, что связано с этим именем, с этой книгой и с этим годом.
