Смерть меня подождёт - страница 39

Пустынно и одиноко на берегу. Мы разгружаем машину.

— Ты как сюда попал? — вдруг послышался строгий голос Василия Николаевича.

— Дядя, не кричи, я тебе дедушкину пикульку для рябчиков подарю, — ответил вкрадчиво детский голос, и из-под тюков показалась голова Пашки. — Я не успел слезть, — оправдывался он, стряхивая с ватника пыль и хитровато всматриваясь в лицо Василия Николаевича.

— Врёшь, а как попал под тюки?

— С испуга, хоть провалиться мне, с испуга. Как загудели моторы, я хотел в дверь выскочить, а меня занесло вишь куда…

Василий Николаевич ощупал у него сумку и покачал головой.

— Знал, что испугаешься, хлеба захватил?

Мальчишка заглядывал в лицо Василию Николаевичу, как бы пытаясь разгадать, насколько серьёзен разговор. А тот вывалил на тюк содержимое сумки. Чего только в ней не было! Сухари, дробь, пистоны, селёдка, столовый нож, пикульки, крючки, обманки, пробки, — словом, всё, что Пашка успел нажить за двенадцать лет жизни.

— Ты, дядя, не сердись, — сказал Пашка, уже разгадав покладистость Василия Николаевича. — Ведь никто даже не подумает, что Пашка Копейкин на самолёте улетел. Чудно получилось!

— Слезай-ка! Кто разрешил тебе лететь? — спросил я, стараясь придать своему голосу строгий тон.

— Вы же сами меня посадили! — ощетинился Пашка.

— Но я тебе не разрешал лететь. Ты что? Не хочешь учиться? Пашка молчал.

— Известное дело, не желает! — рассердился вдруг Василий Николаевич. — Я вот сейчас спущу с тебя штаны да такую таблицу умножения разрисую, надолго запомнишь. Ишь, чего вздумал — кататься! — Мищенко не выдержал и рассмеялся.

А Пашка не сдавался.

— Мне, дядя, только бы на оленей взглянуть. Я сбегаю за лес?

— Ты никуда не пойдёшь и не скроешься. Через пять минут улетишь обратно.

Пашка обиделся, отвернулся от меня и стал рыться в своей сумке.

— Ладно, не останусь… А вы напишите бумажку, что я летал на самолёте, без неё ребята не поверят, — сказал он, а в озорных глазах торжество: проделка удалась.

Карта маршрута следующих глав.

«Майка» — символ счастья. «Ей-то что, греби да греби». Как собирать яйца. Вверх через перекаты на долблёнке.

Наши проводники Улукиткан и Николай Лиханов уже прибыли на Зею с озера Лилимун. Они поселились на устье Джегормы. Там среди безмолвия тайги старики чувствуют себя прекрасно. Им не надоедает одиночество, не томит скука. Но мы знаем, они с нетерпением ждут нас, чтобы отправиться в далёкий путь. Всех нас манят дали.

Как только самолёт с Пашкой скрылся из глаз, я отправился к Улукиткану, на устье Джегормы, тут недалеко. Бойка и Кучум уже несутся туда, минуют скальный прижим, скрываются в зарослях, и там вспыхивает дымок обновлённого костра.

Меня догоняет Василий Николаевич. Ему тоже не терпится. Но идём не торопясь. Как далеко мы вдруг оказались от жилых мест, и как волнующе дорог нам этот пейзаж, напоённый весною! Не могу надышаться воздухом. Чувствую, как он будоражит всю кровь и каждый глоток его прибавляет здоровья. Глаз не оторвать, не наглядеться на зелёные кружева гибких тальников, на лес, обрызганный белым черёмуховым цветом, на далёкие холмы, прикрытые плотным руном бескрайней тайги. Всё живое ликует, дразнится, пищит, прославляя весну. И над всей этой обновлённой землёю стынет голубовато-свинцовое небо.

Мы только миновали прижим, как из леса вышло стадо оленей. Животные спустились по каменистой осыпи к реке, стали пить воду. Следом за стадом выбежала молоденькая самочка. Увидев нас, она внезапно остановилась. Что-то знакомое во всей её изящной фигурке, в манере ставить размашисто ноги, в чёрных озорных глазах. Не могу вспомнить, напрягаю память.

— Майка! — вырывается у Василия Николаевича. Теперь узнаю и я…

— Майка, Майка! — кричу обрадованно. Шагаю к ней, ищу в кармане лакомство, хочу напомнить ей о себе.

Она, при слове «Майка», настораживается и неожиданно бежит к стаду. Обидно, не узнала. А мы-то всё помним. Родилась она прошлой весною в походе на речке Кунь-Маньё и первое своё путешествие совершила на нарте со связанными ногами, завёрнутая в старенькую дошку Улукиткана. Она стала нашей любимицей, но всегда недоверчиво относилась даже к ласкающим её человеческим рукам. В ней больше, чем в других оленях, передался гордый дух предка — дикого сокжоя.