– Ну хорошо, – кивнул Уэллс. – Что именно мне полагается сделать?
– Пока ничего. Подождем, что скажут консультанты.
– А Шервуд?
Кристофер лишь улыбнулся.
* * *
Шервуд положил в рот бисквит. Придерживая его зубами, переместил картину в левую руку, а правой открыл дверь кабинета. Новое чудесное маранонское утро залило солнечными лучами пол, письменный стол и стену. В утреннем и вечернем освещении было что-то магическое. Шервуд любил рассветы и закаты. Если верить сказкам, именно в эти переходные мгновения, время, не принадлежавшее ни дню, ни ночи, распахивались двери между миром людей и миром волшебства. В эти зачарованные минуты происходили восхитительные и ужасные вещи. Шервуд спокойно относился к суевериям, мифам и легендам, однако признавал магию переходных моментов. Свет всегда казался более золотистым, заставляя предметы отбрасывать глубокие тени, и все вокруг расцвечивалось красками. Это утро должно было быть чудесным, но вместо чудес Шервуда ждал кошмар.
Он не сразу понял, что перед ним. Нечто странное, неестественно изломанное лежало на полу в середине комнаты. Как обычно, Шервуд пришел раньше. Неизменно пунктуальная леди Далгат прибудет только через полчаса. Он собирался закончить завтрак, разводя краски. Времени на подготовку было немного. Шервуд залежался в постели, страдая от легкого приступа депрессии. Его часто обуревали мрачные чувства. Обычно они быстро рассеивались, капризные, как погода. Но иногда налетал ураган, и мир вокруг темнел, скрытый бурными дождевыми струями.
В такие моменты гибель в потоках виделась неизбежной – и зачастую желанной. То, что вчера казалось нормальным, во время депрессивного урагана становилось невыносимым, а воспоминания о счастье забывались, словно иллюзия. Он был никчемностью, его работы – убожеством, жизнь – жалкой ошибкой, и, очевидно, от его смерти Элан только выиграет. Подобные приступы возникали без предупреждения и причины, но это не означало, что их нельзя было спровоцировать. Этим утром Шервуд попал под легкий дождик – однако предмет, лежавший на полу личного кабинета графини, вполне мог вызвать полноценную бурю.
На миг ему показалось, будто перед ним человек, ужасно изувеченный, переломанный труп. Потом он понял: это не плоть и кость, а расщепленное дерево. Шервуд смотрел на свой мольберт, превратившийся в памятник беспричинной злобе. Но хуже всего были краски. Разбитые бутылочки оставили яркие всполохи на стенах и стеклянные осколки на полу. Желто-охряная звезда вспыхнула возле окна, словно второе солнце; брызги киновари напоминали капли крови; умбра пыльцой усыпала деревянный пол.
Шервуд всегда оставлял инструменты в кабинете. Этой комнатой никто не пользовался, и ее закрывали. Не было смысла уносить все в свою комнату и каждое утро возвращать назад. Прежде он оставлял здесь и холст, однако когда портрет леди Далгат начал обретать черты, у него развилась паранойя. Он никому не мог позволить увидеть незаконченную картину. А может, и законченную.
Прошлым вечером Шервуд забрал ее с собой, поставил у кровати и всю ночь вдыхал масляные пары. Его депрессия отметила этот поступок как особенно глупый. Однако теперь он так не думал: депрессию не интересовали жалкие крохи, когда ее ждал роскошный банкет.
Мольберт принадлежал Ярдли, который унаследовал его от своего учителя, а тот, вероятно, получил мольберт от наставника. Неизвестно, сколько ему было лет, вероятно, не менее сотни. И каждый его дюйм был покрыт краской. В некоторых местах скопились целые слои, отложения минувших десятилетий. Удерживавший поперечину винт давно треснул, как и сама поперечина и задняя ножка. Из-за этого рама постоянно дрожала, а подставку не удавалось закрепить с достаточной, по мнению Шервуда, надежностью, особенно когда на ней стояла бутылочка с ультрамарином. Много раз он проклинал этот мольберт и хотел заказать новый.
Но увидев его на полу, разломанным на мелкие кусочки с зазубренными щепками, Шервуд почувствовал дурноту. На этом мольберте он делал первые попытки рисовать. С его помощью научился смотреть на мир под правильным углом. Везде носил его с собой, спал с ним на кораблях и в зимних, заснеженных горах. Этот мольберт стоял у стены, когда он ложился в постель с дамами различной степени благородства, и ему он нашептывал свои страхи, когда возвращался домой пьяным.
