Смерть и воскрешение патера Брауна - страница 30

Фьенн кивнул, задумчиво глядя в пространство.

– Как это удивительно, – сказал он, – что собака в конце концов все-таки оказалась замешанной в этом деле.

– Собака могла бы, пожалуй, рассказать вам почти всю эту историю, если бы она умела говорить, – промолвил священник. – Об одном я жалею: из-за того, что она не умеет говорить, вы придумали за нее ее повествование и заставили ее говорить на языке людей. Это часть того явления, которое я все чаще наблюдаю в современном мире. Оно затопляет весь ваш былой рационализм и скептицизм; оно надвигается, как море. И имя ему – суеверие. – Патер Браун резко встал и с нахмуренным лицом продолжал свою речь, словно он был один в комнате. – Вы перестаете видеть вещи такими, какие они есть. Всякий, кто обсуждает какое-то явление и говорит, что в этом явлении «что-то есть», превращает его в нечто удручающее, растяжимое, бесконечное, как перспектива аллеи в ночном кошмаре. Собака – предзнаменование, кошка – тайна, поросенок – маскотта, майский жук – скарабей. Вы воскрешаете весь зверинец египетского и древнеиндийского многобожья: собаку Анубиса, и зеленоглазую Пашт, и священных быков Башана. Вы убегаете к богам-животным доисторических времен, вы ищете защиты у слонов, змей и крокодилов! И все это потому, что вы боитесь простого слова: человек.

Фьенн встал с кресла несколько смущенный, словно подслушал чей-то монолог.

Он окликнул собаку и вышел из комнаты, нерешительно и в то же время облегченно попрощавшись со священником. Но ему пришлось позвать собаку во второй раз, потому что она, несмотря на его зов, неподвижно сидела в комнате и пристально глядела на патера Брауна, как некогда волк глядел на Франциска Ассизского.

Шесть человек сидели за столиком. Между ними было так мало общего, и знакомство их казалось таким случайным, словно они, каждый в отдельности, потерпели кораблекрушение и очутились волей случая на одном и том же необитаемом острове. И в самом деле, их окружало море, потому что их островок (столик) находился на другом, большом острове, напоминавшем летающий остров Лапута. Маленький столик, за которым они сидели, был одним из многочисленных столиков, расставленных в ресторане гигантского парохода «Моравия», мчавшегося в ночь и вечную пустоту Атлантического океана. Этих шестерых объединяло только то обстоятельство, что все они направлялись из Америки в Англию. Двое из них были так называемыми знаменитостями, остальные – личностями малоприметными, а в двух случаях даже сомнительными.

Одним из шести был известный археолог, профессор Смейл, знаток и исследователь Византийской империи времен упадка. Лекции, которые он читал в одном из американских университетов, считались образцовыми среди самых взыскательных европейских ученых. Его научные труды были полны такой глубокой и сердечной симпатии к прошлому Европы, что многие люди, видевшие и слышавшие его впервые, удивлялись его американскому акценту. Впрочем, он и внешне был типичным американцем: длинные светлые волосы, зачесанные назад с высокого квадратного лба, и крупные прямые черты лица создавали какое-то двойственное впечатление крайней сосредоточенности и потенциальной подвижности – он напоминал льва, глубокомысленно обдумывающего свой следующий прыжок.

В этой компании была только одна дама – леди Диана Уэйлз, прославленная путешественница по тропическим и иным странам. Несмотря на эту ее профессию, в ней не было ничего грубого или мужеподобного. Ее красота казалась почти тропической; особенно замечательны были ее волосы – густые и темно-рыжие. Одевалась она «смело», как говорят журналисты, но лицо у нее было интеллигентное, а в глазах светился почти вызывающий блеск, характерный для дам, задающих вопросы ораторам на политических собраниях.

Остальные четверо казались с первого взгляда тенями в блистательном присутствии двух знаменитостей; однако при ближайшем рассмотрении становилось заметным их несходство между собой. Один из них – молодой еще человек – был записан в корабельной книге под именем Поля Т. Таррента. Он представлял собой тот американский тип, который, в сущности, следовало бы назвать американским «антитипом». По-видимому, у каждого национального типа есть антитип – то самое национальное исключение, которое подтверждает национальное правило. Американцы уважают труд, как европейцы уважают военное ремесло. Труд для них всегда окружен ореолом героизма, и тот, кто избегает его, – не человек и не мужчина. Подобный антитип чрезвычайно редок и потому сразу же бросается в глаза. Это денди и бездельник, богатый мот, слабовольный негодяй – излюбленный персонаж множества американских романов.