— Что вы можете сказать о своем друге Р.? — спрашивает декан.
Бутов медлит с ответом. Тянет ответить — «он не был моим другом». Тянет нечто в нем самом — инстинкт? Да, но одновременно и нечто иное. Мгновениями кажется, что сказать так — это покончить самоубийством; самоубийство души — может быть такое? Фраза уже на языке, но в последнюю секунду он все-таки удерживается. «Кто говорит «я люблю Бога», а брата своего ненавидит, тот лжец». Может быть, именно эти вспомнившиеся слова не дают стать предателем.
— Вы знаете, разумеется, что Р. разоблачен как матерый наймит империализма. — При каждом слове, прежде чем произнести следующее, декан взглядывает на Серого.
Серый в отличном черном костюме, и лицо загорелое, с румянцем, но почему-то нет и малейшего сомнения, что он именно серый.
— Агент иностранных разведок! — уточняет Серый.
— Именно! Платный агент иностранных разведок, — все повышая и повышая голос, говорит декан.
Боже, какая темнота вокруг, непроглядная чернота. Будто идешь ночью по лесу; какой там лес — бесконечное кладбище, ямы, загодя вырытые для завтрашних покойников. Но есть же и светлая тропинка? За этим поворотом или за тем — есть же нечто вроде лунной дорожки.
— В молчанку вздумали играть? — кричит декан. — С нами так не выйдет, Бутов.
— Я знаю о профессоре то же, что и все, слушал лекции, читал его книги.
Он сам понимает, что он совершил, если и не предательство, то полупредательство.
Вдруг в окне он видит именно эти три магазина, приснившиеся сегодня, но в текстильном обычные тюки материи, в хозяйственном — ведра, ящики гвоздей, швабры, грабли, в игрушечном — куклы. Бутов смотрит и молчит.
Откуда-то со стороны двери он слышит голос Ирины: низкий, глуховатый, который не спутаешь ни с каким другим:
— Ты обязан сейчас же полностью разоружиться перед партией, комсомолом, своими товарищами!
— Бывшими товарищами! — веско поправляет Серый.
«Разоружиться?» Р. сказал бы: «Тоже из новеньких, страшноватеньких смысловых перемен. Раньше «разоружиться» было — просто сдать оружие, а теперь вот оно что — сдать свою суть, душу?»
Бутов отлично понимает: «не время для игры в слова», а все-таки…
Р. как-то сказал: «В нашу эпоху слова теряют смысл во всем, кроме поэзии. Эпоха должна родить великих поэтов, которые пронесут слово сквозь пустоту. Один поэт, другой — захлебнутся в болотной грязи, покончат самоубийством, люди умрут, но слова выживут. И все начнется сначала; слова вспомнят себя». Что-то в этом роде Р. повторял часто. «Но на такой подвиг способны одни лишь великие». Но ведь в стихах великого есть и такая строка: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо». Будто человечество погибнет не от братоубийственных войн, не под неограниченной властью, а от того, что мало слов перелито в штыки.
Так это Ирина крикнула: «Ты должен сейчас же разоружиться!» Конечно же; она ведь комсорг курса. И все-таки непонятно, как Ирина решилась крикнуть. Такое ясное прямолинейное время — и столько непонятного…
…Неделю назад он с Ирой был на органном концерте в Большом зале консерватории. Сидели в последнем ряду галерки. И почему-то — вероятно, именно во власти волшебной музыки, — он, обычно такой нерешительный с девочками, взял Иру за руку. Она послушно поднимается. Ира и Бутов идут по лестнице — вверх, вверх: от сцены, но как-то так — навстречу музыке. Словно там, наверху, ближе к небу, музыка скапливается в каком-то гнезде и, обновленная, соединяется с их дыханием и стуком сердец.
«А Ирин голос похож на звуки органа, — думает Бутов. — Ив нем такая прекрасная переполненность. Словно она задыхается в потоке чувств».
…Они идут, ступая осторожно, чтобы не скрипнула ступенька. Скрипнет — и все разрушится. А наверху — ломаные кресла, свернутые ковры, окошко, затянутое пылью и паутиной. Необычайно измененный — может быть, именно пылью и паутиной, — свет, несколько напоминающий радугу. Именно тут музыка скапливается и, отражаясь, заполняет зал, каждого человека, а главное — его и Иру. Что им сейчас до других? Музыка и они — это все. Они в самой музыке, подхватывающей и несущей, как ветер. Ира медленно, бесконечно медленно поворачивает к нему закинутую голову, с полураскрытыми губами. Он обнимает ее, и она всем телом тесно прижимается; теснее, теснее — так, что можно задохнуться.
