— … А если бы я не убежал тогда в коридоре, что-либо изменилось бы? — спрашивает мертвый Бутов.
— Все стало бы иным, — хмуро отвечает Некто.
…В сонном видении он, Бутов, становится бесплотнее с каждым мгновением, а крут прохожих — шире. И видится Бутову еще один такой круг, еще, еще. Конца им нет. В видении своем Бутов стал уже совсем невидимым, несуществующим. Решетка с долгим металлическим звоном падает на мостовую. Бесконечно далеко очерчивают круг горизонта люди.
Люди или тоже призраки?
А рядом с тем местом, где он стоял, теперь лежит только чугунная решетка и рядом три магазина: хозяйственный, игрушек, готового платья — саваны; больше ничего. В магазине игрушек пистолеты и пулеметы. Так что ничего особенного не произошло.
«Все, что осталось от старого мира, — папиросы «Ира».
Бутов просыпается. Но еще прежде, чем он открыл глаза, опережает его пробуждение вчерашний страх. Да какой там вчерашний — вечный, но время от времени скрывающийся. Он переписывает стихи и все время прислушивается. Шаги по лестнице! Нет, не к нему, — выше. А вот из коридора доносится слабый звук — что-то опустили в почтовый ящик. Он достает газету и письмо с официальном университетским штампом, без марки; очевидно, курьер принес и не достучался. Газету он швыряет на диван, а конверт вскрывает. Ну, конечно же, — вызов в деканат: «Явиться в десять тридцать».
А сейчас сколько? Половина девятого, да еще часы кажется, отстают. Он бегает по маленькой своей комнатке: что-то такое жизненной даже важности необходимо сейчас сделать. Но что?
Он заставляет себя сесть и обводит глазами комнату. Она видится разоренной, как после обыска, и так реально, что трудно усомниться. Неужели ночью был обыск? И откуда смутные эти видения — виселицы, саваны? На полу бумаги, скомканное белье, а вот синенькая тетрадь Р. Но как же тетрадь, когда вот она, за подкладкой?
И если был обыск, как же я здесь? Тогда я, Бутов, — далеко.
Или меня уже нет, и только кажется, что я существую?
Или я схожу с ума. Или все это галлюцинации, миражи?
Он плотно закрывает глаза — снова засыпает всего на несколько минут, а когда уж совсем просыпается, видит: все в порядке, все на своих местах. Другие поколения не знали счастья подобных пробуждений.
В дверь стучат. На пороге снова Соня. Лицо у нее, как и вчера, мертвенно бледно.
Опять мираж, галлюцинация?
— Тише, — говорит Соня. — Михаил Яковлевич не вернется. Его убили! Вы понимаете.
— Но откуда вы можете знать, что с ним?
— Его убили. — Губы у Сони морщатся, как в первый раз, она продолжает. — У вас, значит, тоже побывали, но, конечно же, не тронули. Вы же трус и предатель — сейчас такие очень нужны. Не волнуйтесь — вы еще долго будете необходимы системе (тоже слово Р.), ну а потом — это, кажется, у них называется «в расход!»
Он вспоминает: да ведь мы с Р. совсем недавно проверяли слово «расход». Получалось совсем безобидно: «Отец про походы, мать про расходы; все люди в расходе, то есть в рассылке, в работе». И как же это слово выбилось из ленивого своего, мирного течения в самую сердцевину кровавого водоворота.
Или слова, как и люди, сходят с ума.
…Снова на полу книги, бумаги — это еще при первом пробуждении он сам начал обыскивать себя. Надо хоть стихи спрятать. Он наклоняется и падает на пол. Когда он очнулся, — комната переполнена солнечными пятнами. Они на стенах, на полу, на потолке, странным образом висят в воздухе, словно маленькие солнца. Так вот отчего примерещились раскрытые книги, листы бумаги, — всё только солнечные пятна, неразбериха солнечных пятен. «Не обыск, даже отличнейшая погода — вот что, дурачок!»
Он с трудом поднимается. Пусто, голо. Бутов отпарывает подкладку куртки, прячет стихи — «Се человек» и «Балладу о трусе»; снова аккуратно зашивает тайничок.
