— А как же наше расследование?
Дрожи, дрожи, дорогой. Вы с племянником уготовили мне роль пешки в вашей игре. Но забыли одну маленькую деталь: пешка, пересекшая доску, становится королевой. Поэтому я отстранила Леху и вышла в коридор.
Наверное, лампочка перегорела, и я шла в полной темноте, касаясь руками шершавых стен. Я часто ходила этим коридором, ведущим в подземелье, поэтому знала — вот-вот блеснет свет, в самом конце. Часть коридора была превращена в камеру, освещенную тусклой лампочкой. В камере на охапке соломы сидел узник. Услышав шаги, он бросился к решетке, стараясь поймать мой взгляд. Я равнодушно скользнула по исхудалому лицу — Максим — и бросила на солому кусок хлеба. Стены камеры были покрыты рисунками и надписями. Два цвета — красный и черный. Красный кричал о любви ко мне, черный — о ненависти. Со времени моего последнего визита рисунков стало больше. Я одинаково равнодушно рассматривала и черно-красные стены, и комок тряпок, перемешанных с плотью, который вздрагивал у моих ног. Потом пожала плечами и пошла обратно. Узник начал трясти решетку. Я не ускорила шага, хотя знала, что запоры совсем слабые и решетка вот-вот распахнется. Пусть. Ему меня не достать. Я уже поднялась по эскалатору и выходила из метро, когда услышала позади себя шум. Так и есть. Грязного и оборванного Максима возле самого турникета задержал милиционер. Я не обернулась. Зачем? Потом меня допрашивал майор с усталыми и грустными глазами. Совал под нос рисунки, на которых черной краской было написано: «Меня убила Вика», а красной: «Я люблю Вику». Максим умер в больнице, не сказав ни слова, только рисовал. Я не уставала пожимать плечами и повторять: «Больной мальчик». Майор мне не верил, но доказательств не имел, поэтому махнул рукой: «Идите». Я поднялась, но в кабинет вошел новый майор, присланный из столицы. Я узнала своего мужа. И привычно потянулась, чтобы поцеловать его в щеку. Но остановилась — пусть не думает, что я простила его измену. Но муж истолковал мое движение иначе: «Правильно сделала, что не поцеловала, я с убийцами не целуюсь». Я усмехнулась. У него не было никаких улик против меня. И он надеялся, что я не выдержу его презрения и во всем признаюсь. Но я не собиралась этого делать, а на его презрение мне было наплевать, как и на мольбы Максима. Я в который раз пожала плечами и вышла из кабинета.
Спасена. Сейчас, в сером проблеске рассвета, я в полной мере могла оценить грозившую мне опасность. Еще чуть-чуть, и я бы кинулась на колени — каяться и молить о пощаде. И благополучно бы прошествовала в тюрьму. Ну уж фигушки. Я не собираюсь отвечать за смерть идиота, влюбленного в своего палача. Но неужели муж надеялся на добровольное признание? Я вспомнила игру, в которую играла с детьми, и попробовала представить себя на месте мужа. Вот я вхожу в кабинет, где мой товарищ ведет допрос преступницы, а я знаю, что она — убийца, только доказательств не хватает; поворачиваю голову — противно смотреть прямо — и вижу себя. Я чуть не захлебнулась в волне презрения, хлынувшей на меня. Пришлось долго отплевываться, чтобы очистить легкие. Наконец я смогла нормально дышать.
В комнате тикал будильник. Я села на кровати и подумала о Лехе. Ему тоже снятся ночами кошмары? Леха, Леха — единственный сын одинокой женщины. Безотцовщина. Постоянно пытался доказать, что он — тоже крутой. Но, так же постоянно, другие оказывались круче. Совсем ты, Леха, запутался. Служишь мафиози, которому в детстве отпускал подзатыльники, и используешь для этого сестру погибшего товарища. Я вспомнила о его руках на своем теле и поняла, что больше никогда не смогу заснуть рядом с ним. Очевидно, и милосердие имеет свои пределы.
Утром я чуть было не опоздала на работу. А все потому, что, невзирая на Лехины уговоры, убежала домой. Увидела страшный сон и в ужасе проснулась. Дома налила себе ванну, стараясь согреться. Выпила чашку чаю и решила, что вполне могу еще часок соснуть. И проспала почти два. Пришлось наспех одеваться, наспех готовить бутерброды и вызывать такси. Даже не было времени остановить машину подальше от больницы. Так и выскочила из нее под грозными взглядами Анны Кузьминичны, которая как раз отпирала входную дверь. Понимая, что обеспечила темой для разговора весь персонал, я сделала вид, что ничего особенного не произошло — ну, приехала санитарка в больницу на такси, с кем не бывает. Голова болела немилосердно, хотелось одного — залезть под одеяло и вылезти только к полудню. Самое смешное — никто не узнал в сегодняшней замухрышке вчерашнюю светскую даму, озарившую своим сиянием здешние коридоры. Так Золушка выслушивала восторженные рассказы сестричек о прекрасной принцессе, царившей на балу.
