— Все, что ты рассказываешь, очень интересно. Давай-ка встретимся вечером у меня и обо всем подробно поговорим. Мне кажется, ты немного разбрасываешься.
— Но у меня нет ни малейшей зацепки.
— Вот и поговорим об этом вечером. Будь осторожна.
Только я открыла рот, чтобы спросить, почему мне надо быть осторожной, как Леха дал отбой. Ничего, потерплю до вечера.
Между тем время визита к психологу неумолимо приближалось. А в голове не было не то что плана — идеи предстоящего разговора. Я с трудом вспомнила, о чем мы говорили в прошлый раз. Кажется, я собиралась искать с его помощью что-то, не имеющее отношения к убийствам, а нужное лично мне. Забавная штука — слова. «Мне нужно» равняется «Я хочу»? В математике — нет, а в жизни? Мне нужно идти на прием к психологу. Зачем? Чтобы раскрыть убийство. Зачем? Если честно, то лишь для того, чтобы доказать, что я не дура. Кому? Лехе. Зачем мне доказывать Лехе, что я не дура? Чтобы он не думал, что может меня использовать. А кто позволил ему так думать? Я, когда позволила себя использовать. Куда же я пришла со своим «мне нужно»?
Хорошо, попробую с другого конца. Я хочу идти на прием к Виктору? Да. Почему? Просто потому, что хочу. И пойду. Никто мне не помешает. А кто может мне помешать? Опять тупик. Но с «я хочу» путь к тупику оказался короче.
— Я совершенно не знаю, чего хочу.
Именно с этой фразы я и начала свою беседу с Виктором. После того как позвонила в дверь больницы и, вновь не узнанная, была препровождена в его кабинет.
— Разрешите?
— Проходите, пожалуйста.
А вот он узнал меня сразу и не удивился. Просто показал на стул. А я кивнула и выдала фразу, вертевшуюся в голове всю дорогу:
— Я совершенно не знаю, чего хочу.
— И?..
— И злюсь.
— Почему?
— Потому что мне уже много лет и давно пора знать, чего я хочу от жизни.
— Зачем?
Он что, подслушивает мои мысли?
— Затем, чтобы жить, — выпалила я со злостью.
— А сейчас что вы делаете? — спросил он с грустью в голосе.
— А сейчас я не живу! — я все больше и больше злилась на него.
— Я разговариваю с трупом?
Словно стена выросла передо мной. И не пробьешь. Труп лежит в гробу, и крышка заколочена.
— Но я в самом деле не живу, — в моем голосе откуда-то появились слезы, и рот скривился. Я перестала управлять своим лицом. Губы начали говорить что-то свое, не слушая команд мозга. — Я просто ем, пью, смотрю телевизор. Понимаете? Понимаете, у меня нет детей…
Я остановилась, дыхание перехватило. Я никогда и никому не говорила этих слов. Даже себе. Меня начал бить озноб, а в живот словно кусок льда положили. Я обхватила дрожащие плечи руками, но руки тоже дрожали. И я не могла отвести взгляд от его лица. Потому что если я перестану на него смотреть, то просто сойду с ума. Потому что…
— Я сама убила своего ребенка.
Я сказала слова, которые не могли быть сказаны. Слова повисли над столом, словно глыба льда, разделяя меня и его. И я заплакала, и с каждой слезой глыба таяла, и я уронила свои ледяные руки на стол, свое плачущее лицо на руки и почувствовала, как его теплые ладони легли на мои. Я плакала. А он сидел рядом, молчал и держал мои руки. А потом я подняла голову и попробовала улыбнуться. Вышло плохо. Как у маленькой девочки, первый раз вставшей на коньки. Меня тогда держал папа. Крепко. А потом отпустил. Заговорил со знакомым и отвлекся. Я сделала шаг и упала. И громко заплакала. Папа меня утешал, но не очень старательно — не мог понять, из-за чего я так горько плачу. А я не от боли плакала и не от испуга. А оттого, что на месте надежной папиной руки вдруг оказалась пустота. На коньках я так и не научилась кататься.
Мы потом посидели тихонько с Виктором, и я рассказала ему это детское воспоминание. Он слушал внимательно, а при расставании спросил:
— Маленькая девочка все еще боится кататься на коньках и иногда падать?
— Нет, не боюсь. Но я совсем не умею кататься.
— А хотите научиться?
Я кивнула в знак согласия и вспомнила начало разговора. И улыбнулась. Уже по-настоящему.
