Когда выскочила на улицу, помнит, что кричала еще ему, что он ничего не делает; что она выселит его с дачи, а дачу продаст — чтобы для сына деньги были; что видеть его вообще не хочет…
Еще Маргарита сказала, что она очень расстроилась, когда всех приличных людей, друзей-то их семейных, позвали на сороковины к Даниловым, а ее нет. Сказала еще, что он тряпка. И следы-то женские вокруг дачи остались ее, Маргариты…
Вот так. Мелькнула вроде бы у Сереги тогда надежда, а на самом-то деле ее и не было вовсе… В конце концов дружба-то ведь не значит, чтобы каждый день друг другу звонить или попросту рубли занимать до получки. Уверен, что это обыкновенное, простое желание узнавать друг о друге, что-то слышать и довольствоваться хотя бы тем, что друг здоров, и пускай еще здравствует…
От пирога Глеб Никитин как-то нечаянно отвлекся, задумался.
Вишневое варенье тонкой и густой струйкой попыталось сбежать с запеченного кусочка теста вниз.
— Имущество все целое там, в домике-то. На подоконнике два гривенника лежали, серебряных, царских. Скорее всего, Серый приготовился их чистить, до ума доводить, для продажи.
Главное-то вот что. Маргарита сама видела, как милиционеры нашли деньги под матрасом, триста долларов. Она не знает, что и думать, откуда у мужа такие деньги. Потом-то ей, впрочем, все равно доложат, что это даниловские. Вот так, дружище.
Панас помолчал.
— Зачем мне-то про все это рассказываешь? Знал бы сейчас об этой тайне только ты один, молчал бы и все, никаких заклинаний от меня бы и не потребовалось. А?
— Эта история, Виталик, еще долго будет аукаться всем нам. Одно, другое будут вспоминать, что-то забудут, что-то переврут, не так объяснят при случае. Какая-нибудь гадость еще обязательно всплывет между нашими-то. Меня рядом не будет, а вот ты…
Чтобы можно было кое-кого подправить при разговоре, не раскрывая, естественно, всех подробностей; чтобы ты сам смог не допустить еще такого же безобразия. Вот зачем я и связывал тебя, верный мой Панса, этой страшной клятвой. Надеюсь, ты понимаешь, что все это абсолютно серьезно.
— А то…
По радио начинали передавать новости.
Капитан Глеб пристукнул кулаком по столу:
— Ну, мне пора.
Виталик не очень-то и хотел вставать из-за стола.
— А ты, Глебка, в эти дни так трепался, что я тебя таким никогда и не видел! Честно, не ожидал от тебя!
— Нужно же было вас, затейников, хоть как-то разговорить. Язык у меня, в самом деле, от этих монологов сильно побаливает.
Не опуская на стол чашку, Панасенко наставил толстенький указательный палец на Глеба:
— Я скажу тебе, кто ты такой, если ты этого еще не знаешь! Ты обманщик! Как тебе не стыдно так дурачить людей?
— Сначала было стыдно, а потом привык, — ответ капитана Глеба был искренен и честен.
— Удивляюсь, как это мы все тебе вчера поверили!
— А я будто не удивляюсь! — славно усмехнулся Виталику Глеб. — Я ведь и сам себе почти поверил.
— Ты билеты на самолет уже взял? Свободно сейчас с ними? А то ведь трудности обычно бывают к лету-то…
— У меня карточка «Аэрофлота». Серебряная. Выдали, как заслуженному пассажиру.
— И чего? Выгодно хоть? Большие преимущества имеешь?
— С билетами проблем теперь нет. Ну, еще, наверно, когда лютые холода случатся, то пустят меня в зал для больших людей погреться или чемодан мой случайно на аэроплане бесплатно куда-нибудь довезут…
Виталик расслабленно вздохнул:
— Покушай, покушай, тебе в дорогу-то нужно подкрепиться. Ты ведь, небось, избаловался там, в других странах, с едой-то? Рестораны разные, жульены, артишоки, а? Каплунов пробовал?
— Успокойся, обжора. Как говорил когда-то наш корабельный кок, у меня аппетит, как у соловецкой чайки. Я ем все, всегда и сколько мне надо. Пробовать в жизни приходилось многое, но кушанья, равного твоей картошечке с грибками, я на свете еще не встречал.
— А с Жанкой что теперь будет? Она ведь такая…
— Такие женщины, Виталь, или губят мужиков, или, наоборот, подталкивают их к жизни, заставляют жить стремительней. Думаю, что все у нее будет хорошо. Я этого очень хочу. И вообще, многое в жизни можно предусмотреть, если вовремя включить голову.
