Никулин попросил Крамова пригласить старшего товарного кассира Серегина. Медленной старческой походкой Серегин вошел в кабинет и сел на указанное место. Вся голова седая, лицо в глубоких морщинах, узловатые пальцы много лет трудящегося человека, простой шевиотовый костюм, штапельная рубашка и старенький, но аккуратно разглаженный галстук. Никулин постарался сдержать сразу появившееся чувство горячей симпатии к этому человеку.
— Скажите, товарищ Серегин, как могло случиться, что у вас уворовали пропуск на вывезенный шелк?
Серегин страдальческим взглядом посмотрел на Никулина, а потом, медленно разводя руками, произнес:
— Ума не приложу. Первый раз в жизни случилось.
— Скажите, а на кого можно все-таки подумать?
— Боюсь, чтобы напрасно не оговорить, — все тем же тоном отвечал Серегин.
— Ну, а кто заходит к вам?
— Весовщицы, только весовщицы, — повторил Серегин. — Больше я никого не пускаю.
— А не мог ли кто-нибудь специально зайти в вашу комнату, когда вы выходили?
— И это могло быть. Но за много лет работы ничего подобного не замечалось. Не знаю, о чем и подумать… Можете арестовывать меня. Дожился старик до морщин, а не поумнел, — он виновато смотрел на Никулина. Сквозь очки были видны капельки слез на близоруких глазах.
— За что же вас арестовывать? — смутившись, произнес Никулин.
— Как за что? — не глядя на Никулина, промолвил Серегин. — А если пропуска у меня уворовали?
— Возможно их и не было?
Серегин поднял голову, лицо его просветлело.
— И это могло быть, — произнес он и с видимым облегчением повторил несколько раз: — Это могло быть.
— Это не главное, — видя, что Серегин к хищению не причастен и успокаивая его, проговорил Никулин. — Главное — найти преступника.
Серегин молча согласился, но помочь он ничем не мог.
Крамов, Серегин, Глушкина, Лунева — никто из них сегодня не сказал ничего нового Никулину. С тяжелым чувством лейтенант отправился домой. Он шел по улицам, встречая счастливые беззаботные лица людей, наверное ни о чем плохом не думающих. Остановился у фонтана. Детишек возле него не было, как тогда, в тот день.
Вода струями с шумом поднималась и падала в широкий бассейн, легкий ветерок нес брызги, охлаждая лицо.
К фонтану вдруг приблизилась женщина, видимо чем-то взволнованная, но счастливая. Это было видно по ее сияющим глубоким глазам, по затаенной в уголках губ улыбке, по тому, как она держала на плече спадающую косынку. Никулин позавидовал ее счастью. Долго смотрел на нее, когда она, не обратив ни на кого внимания, пошла своей дорогой.
А потом он пошел и сам…
Случайная эта встреча потом всплыла в памяти. Женщина эта была Галиной Пешкиной. Неудачно сложилась жизнь у Галины. Родители умерли рано и ей самой пришлось строить свою жизнь. Еще девочкой пошла на фабрику. Вначале была ученицей, потом ей дали самостоятельную работу. В восемнадцать лет вышла замуж. Замужество оказалось несчастливым. Муж плохо зарабатывал. Да и то малое очень часто пропивал. Родилось двое детей. Галине приходилось и за детьми смотреть, и на фабрику ходить. Потом грянула война. Мужа призвали в армию, а через месяц получила она извещение о его смерти. Какой ни был муж, а жалко было. Много Галина плакала. Но кое-как утешилась, успокоилась, детишек в детский сад определила. Работать на фабрике приходилось много. Фронт требовал обмундирования. Все новые и новые заказы поступали, все новые и новые партии отгружались на передний край.
Вернулся с фронта ее старый знакомый Ваня Серпухов, и пришел он в ее дом.
— Ну, что ж, Галина, — сказал он ей. — Мы с тобой старые друзья, да и беда у нас общая: у тебя муж на фронте погиб, а у меня жену здесь убило бомбой.
Он отвернулся к окну, впился взглядом в груду камней от разбитого дома. В комнате воцарилась мертвая тишина, которую никто не решался нарушить. Так продолжалось несколько минут.
— Слезами беде не поможешь, — первым заговорил Серпухов. — Будем новую жизнь начинать. Давай вместе горе забывать.
— А как это вместе? — спросила Галина. Ей не верилось, что ее прежний Ваня возвращается к ней. Ведь она когда-то отказала ему в сватовстве.
