Следы остаются - страница 11

— Ты где шатаешься? — набрасывается отец.

— У товарища химией занимался. Фу-у, дай отдышаться. Что, собственно, вы на меня так уставились? — возмущенно кричит сын, но, заметив сторожа, бледнеет, пытается скрыться в своей комнате.

— Стой! Выкладывай! Где оружие? — отец подступает к сыну.

— Не знаю, — сын опускает голову, как бы сразу сдаваясь.

— Как не знаешь? — отец дает ему пощечину.

— Они его продали.

— Кому? Кто они? Где?

— Не знаю. Я убежал. Домой спешил. Ведь дед Иона, — кивает на сторожа, — увидел только меня.

— Кому продали оружие?

— Какому-то приезжему.

— Марш в ту комнату! — отец показывает на спальню. — И ты, Валя, выйди.

Мать и сын уходят. Петров упрашивает сторожа молчать, не выдавать его сына. Ну кража и кража! Черт с ней! Пусть милиция разбирается!

Старик не соглашается. Тогда Петров начинает угрожать. Наконец, оба приходят к соглашению. Петров дает сторожу пачку денег.

Цоев слушает деда Иону внимательно, не перебивает. А тот, довольный, что выложил все, достает из кармана деньги и кладет перед следователем:

— Вот, ни копейки не тронул. Все руки об них обжег, не знал, куда деть. Теперь делайте со мной, что хотите. Весь грех мой.

— Нагрешили вы порядком, но не отчаивайтесь!

Наутро школьное учебное оружие находилось уже в райотделе милиции, но тайна обвала на руднике оставалась нераскрытой. Ребята молчали.

В обеденный перерыв Цоев отправился в больницу. С трудом ему удалось упросить сестру, чтобы та пустила его к Петрову-младшему. Виктор чувствовал себя лучше. Он рассказал о последнем эпизоде своей печальной истории.

…К шурфу в ночной мгле пробираются четверо: он, Дюймовочка (Баранова), Хлыщ (Галуев) и Дрон (Дронов).

— Сократ, взрывать будешь ты, — приказывает Дрон.

— Я не могу! Не хочу! — решительно отказался Виктор.

— Не канючь, хлюпик! Ты проиграл мне в карты!

— Может, спрячем в другом месте? — предложил испуганно Петров-младший.

— Ты что, спятил? Милиция по пятам ходит, вот-вот накроет нас. А в шурфе не будут искать. Сделаем нишу, одного пакетика динамита достаточно. Спрячем до поры до времени, потом продадим.

— Верно, Сократ, не упирайся! — Дюймовочка трогает Виктора за руку.

— Что я вам, козел отпущения, что ли? Сократ, достань взрывчатку! Сократ, взорви! Хватит с меня! — начинает артачиться парень.

— Ты кого продать хочешь? — Виктора окружают.

— Черт с вами! — решается, наконец, Петров и спускается в шурф.

Трое стоят наверху. Смотрят вниз, подсказывают, поторапливают. Виктор закладывает в расщелину взрыв-пакет. Пытается зажечь бикфордов шнур. Волнуется. Спички ломаются. Наконец, это ему удается. Он спешит выбраться, но оступается и падает вниз. Взрыв. Шурф обрушивается.

…Цоев медленно идет по улице. Моросит мелкий дождь, но он его не замечает. На душе светло. Еще одно трудное дело завершено.

Дорога была извилистой и опасной. Старенький автобус, нудно дребезжа и подвывая мотором, упрямо карабкался все выше и выше. По левую сторону дороги бездонно чернела пустота пропасти, по правую — нависли, казалось, готовые вот-вот упасть, крутые каменные лбы исполинских утесов.

Василий Петрович Зобин сидел с левой стороны и довольно спокойно относился к тому, что от зияющей рядом пропасти его отделяет лишь тонкая стена кузова автобуса.

Рейс был вечерний. Зобин точно знал, что едет по знакомым местам, но узнать что-либо в кромешной тьме было трудно, тем более, что всю дорогу за окном сыпал мелкий дождик.

Когда-то Зобин воевал в этих местах, а теперь ехал в санаторий, чтобы подлечить раны.

На заводе его уважали, как великолепного слесаря-лекальщика и жалели, как неудачника в жизни. Во время войны погибла под бомбежкой вся его семья: мать, жена и Двое сыновей — 4-х и 5-ти лет.

Зобин так и не женился. Жил замкнуто, был неразговорчив и угрюм. Только за работой лицо его менялось неузнаваемо: становилось мягким, добрым, почти ласковым. «Душа в нем проглядывает», — говорили в таких случаях старые товарищи. Только они временами заглядывали к нему в гости попить холостяцкого чайку, посудачить. Зобин в гости ни к кому не ходил. И не потому, что завидовал чужому семейному счастью. Просто не хотелось тревожить и без того не заживающую рану.