На Ригоберто накатывало веселье, но руки его — пока еще бессознательно, без участия головы, — нашаривали то, что он искал на этой полке с самого начала: каталог ретроспективной выставки, которую британская Royal Academy[50]посвятила Тамаре де Лемпицка; она проходила с мая по август 2004 года, и Ригоберто попал на нее во время своей последней поездки в Англию. Он почувствовал слабенькую щекотку в самом укромном месте своих штанов, на яйцах, а вместе с этим его окатила волна ностальгии и благодарности. Теперь к щекотке прибавилось и легкое жжение на кончике члена. Ригоберто переместился в свое кресло и зажег лампу, чтобы насладиться репродукциями во всех подробностях. Увеличительная лупа тоже была под рукой. Правда ли, что Кизетта, дочь этой польско-русской художницы, повинуясь последнему желанию матери, с вертолета сбросила ее пепел в кратер того мексиканского вулкана, Попокатепетля? Олимпийский, катастрофичный, величественный способ проститься с миром. Как свидетельствовали картины этой женщины, она умела не только изображать, но и наслаждаться; ее пальцы придавали возбуждающее, но в то же время ледяное сладострастие этим гибким, змеящимся роскошным ню, которые устраивали дефиле на глазах у Ригоберто: «Rhythm», «La Belle Rafaäla», «Myrto», «The Model», «The Slave». Его любимая пятерка. Кто сказал, что ар-деко и эротика несовместимы? В двадцатые-тридцатые годы эта русо-полячка, с выщипанными бровями, с жадными горящими глазами, чувственным ртом и неухоженными руками, наделяла свои холсты яростной похотью, заледеневшей только на первый взгляд: воображение и чувственность внимательного знатока растапливали эту скульптурную неподвижность, и фигуры оживали, обменивались взглядами, атаковали, ласкали, раздевали, любили друг друга, наслаждались без малейшего стыда. Прекрасное, волшебное, возбуждающее зрелище дарили эти женщины, отображенные или придуманные Тамарой де Лемпицка в Париже, Нью-Йорке, Голливуде и в ее последнем пристанище, Куэрнаваке[51]. Пышнотелые, расплывшиеся, чрезмерные, они гордо выставляли напоказ свои треугольные лобки, к которым Тамара, по-видимому, питала особую склонность, так же как и к полновесным сочным ляжкам бесстыдных аристократок, которых она обнажала, чтобы облечь в сладострастие и непринужденность плоти. «Она подарила достоинство и хорошую прессу лесбиянству и прическам в стиле garçon, сделала их приемлемыми и светскими, провела по парижским и нью-йоркским салонам, — подумал Ригоберто. — И меня совсем не удивляет, что, воспламенившись от нее, этот дикий бабник Габриэле Д’Аннунцио пытался ее изнасиловать в своем поместье Виттореале на озере Гарда, куда он заманил Тамару под предлогом написания портрета, но, вообще-то, обезумев от желания ею обладать. Правда ли, что она убежала через окно?» Ригоберто перелистывал страницы медленно, почти не задерживаясь на жеманных аристократах с запавшими глазами туберкулезников, внимательно разглядывая роскошных томных женщин с глазами навыкате, с приплюснутыми, словно каски, прическами и алыми ногтями, с высокими грудями и пышными бедрами, — эти женщины почти всегда выгибались, точно мартовские кошки. Ригоберто надолго погрузился в мир своих фантазий, чувствуя, как его вновь переполняет желание, покинувшее его много дней и недель назад, когда начались самые низменные проблемы с гиенами. Он был в упоении от этих прекрасных дам, наряженных в прозрачные или декольтированные платья, сверкающих драгоценностями, охваченных потаенным желанием, которое прорывалось наружу во взглядах их бездонных глаз. «Перейти от ар-деко к абстракционизму: что за безумие, Тамара!» — подумал дон Ригоберто. Впрочем, даже абстрактные картины Тамары де Лемпицка дышали загадочной чувственностью. Растроганный и счастливый, Ригоберто ощутил пониже живота легкое смятение — предвестие эрекции.
И в этот момент Ригоберто вернулся в реальную жизнь: он заметил, что донья Лукреция уже в кабинете, а он не слышал, как открылась дверь. Что стряслось? Жена стояла рядом с его креслом, с повлажневшими расширенными глазами, ее приоткрытые губы дрожали. Она пыталась говорить, но язык ее не слушался, вместо слов получалось только неразборчивое бормотание.
