Кошка посмотрела на меня светящимися зелеными глазами, и Рузвельт ответил:
— Нет, под этим этажом находятся еще три. Там требуется более строгая форма допуска.
Во время предыдущих визитов мне не приходило в голову заглянуть в шахту и проверить, нет ли там более глубоких подземных царств, куда нельзя попасть с лестницы.
Рузвельт сказал:
— На нижние этажи можно попасть… из других зданий базы, через тоннель. Или с помощью этого лифта. Лестницы туда нет.
Тут возникла неожиданная трудность, потому что шахта не пустовала. Мы не могли просто спуститься по вделанным в нее скобам и пройти туда, куда указывала Мангоджерри. Прошлое упорно цеплялось за лифт так же, как за плитки пола, несколько оставшихся люминесцентных ламп и слегка утихший, но все еще зловещий электронный гул. Вход в шахту прикрывала раздвижная стальная дверь, за которой наверняка находилась кабина.
— Нас расквасит, если мы полезем туда, — предсказал Бобби и беспечно протянул руку к кнопке вызова.
— Подожди, — сказал я, удерживая его руку, которую тянуло на подвиги.
Доги промолвил:
— Бобстер прав, Крис. Иногда фортуна благоволит упрямым ослам.
Я покачал головой:
— А вдруг мы сядем в лифт, а когда двери закроются, эта чертова кабина исчезнет под нами, как мозаичный пол?
— Тогда мы рухнем на дно, — догадалась Саша. Но эта перспектива ее не остановила.
— Некоторые из нас сломают лодыжки, — предсказал Доги. — Но не все. Здесь едва ли больше двенадцати метров. Удар будет сильный, но не смертельный.
Бобби пробормотал, цитируя Бродягу из известного комикса:
— Брат, настало время применить уловку номер четыре. Кругом койоты.
— Нужно двигаться, — предупредил Рузвельт. Мангоджерри нетерпеливо царапалась в стальную дверь лифта. Все еще прискорбно твердую.
Бобби нажал на кнопку.
Лифт двинулся к нам. Царивший вокруг гул мешал понять, спускается кабина или поднимается.
Коридор рябило.
Плитки продолжали исчезать из-под ног.
Двери лифта начали медленно открываться.
Люминесцентные лампы вновь возникли на потолке, и мне пришлось прищуриться.
Кабина была освещена красным. Вероятно, это означало, что шахта лифта занимает другое место во времени, чем мы. Там были пассажиры. Куча пассажиров.
Мы отпрянули от двери, ожидая неприятностей.
Гул, пульсировавший в коридоре, стал громче.
Внутри кабины я различил несколько неясных, искаженных темно-каштановых фигур, но не мог понять, кто это или что это.
Прозвучал выстрел, за ним другой.
В нас стреляли не из лифта, а с другого конца коридора, в котором раньше находился сукин сын, целившийся из пистолета.
Пуля попала в Бобби. Что-то брызнуло мне в лицо. Бобби упал навзничь и выронил ружье. Он все еще падал — медленно, как при съемке «рапидом», — когда я понял, чем были эти горячие брызги. Кровью Бобби. О боже. Иисусе! Я резко развернулся, пальнул в сторону стрелявшего и тут же перезарядил ружье.
Вместо парня в темном костюме там были два охранника, которых мы раньше не видели. В форме, но не военной. Форма была незнакомая. Копы данного проекта. Охрана «Загадочного поезда». Слишком далеко, чтобы мой выстрел причинил им вред.
Вокруг нас снова сгустилось прошлое. Когда Бобби упал и скорчился, Доги нажал на спусковой крючок «узи», и автомат положил диспуту решительный и бесповоротный конец.
Я отвернулся от двух мертвых охранников. Меня тошнило.
Двери лифта закрылись прежде, чем кто-нибудь вышел из переполненной кабины.
Можно было не сомневаться, что сейчас сюда сбежится вся охрана.
Бобби лежал на спине. Кровь струилась на белый керамический пол. Ее было слишком много.
Саша присела на корточки слева от Бобби, я встал на колени справа.
Она сказала:
— Одна дырка есть.
— Чвак, — откликнулся Бобби. Чваком серферы называют сильный удар волны.
— Лежи и не рыпайся, — сказал я.
— Полные кранты, — ответил он и закашлялся.
— Не полные, — заспорил я, испугавшись еще сильнее, чем в первый момент, но не желая показать этого.
Саша расстегнула гавайку, подцепила пробитый пулей черный пуловер, разорвала его и обнажила дыру в левом плече. Отверстие было расположено слишком низко и слишком близко к середине туловища, так что, если быть честным, рану следовало называть раной в грудь, а не в плечо. Но, видит бог, быть честным я не собирался.
