Я сидел, крепко обхватив ладонями пустую чашку, отчаянно веря в то, что Мангоджерри не разочарует нас, перечисляя причины, по которым кошка обязана присоединиться к нашей экспедиции, и готовился сделать невероятное и бесстыдное заявление, что Мангоджерри — моя духовная сестра, а Орсон брат, что это дело семейное и что Мангоджерри должна выполнить свой долг. И тут я невольно вспомнил слова Бобби, сказанные им о прекрасном новом мире, населенном разумными животными и похожем на мультфильмы про утенка Дональда. Несмотря на всю внешнюю привлекательность этого мира, жизнь в нем может грозить страшными физическими, моральными и духовными последствиями.
Когда Рузвельт сказал «да», я так лихорадочно придумывал аргументы против ожидавшегося отказа, что не сразу понял слова нашего друга-переводчика.
— Да, мы поможем, — объяснил Рузвельт, видя, что я тупо хлопаю глазами.
Мы заулыбались так, что наши лица стали похожими на блюдо с crustulorum.
Потом Саша подняла голову, посмотрела на Рузвельта и переспросила:
— Мы?
— Вам может понадобиться толкователь, — сказал Рузвельт.
Бобби пробормотал:
— Чемпион впереди, а мы за ним.
— Это может оказаться не так просто, — ответил Фрост.
Саша покачала головой.
— Мы не можем просить вас.
Рузвельт взял ее руку, погладил и улыбнулся.
— Дочка, ты не просишь. Я сам настаиваю. Орсон и мой друг тоже. А все дети — дети моих соседей.
— «Множество смертей», — снова процитировал я.
В ответ Рузвельт процитировал предыдущее кошачье изречение:
— «Безнадежных дел не бывает».
— «Кошки знают правду», — сказал я.
Он снова повторил слова, на сей раз сказанные мной:
— «Но не всю».
Мангоджерри смотрела на нас так, словно хотела сказать:
— Кошки знают.
Я чувствовал, что ни кошка, ни Рузвельт не должны присоединяться к этой опасной затее, пока не выслушают сбивчивое, неполное, временами бессвязное, но неотразимое завещание Лиланда Делакруа. Независимо от того, удастся ли нам найти Орсона и ребятишек или нет, в конце ночи мы вернемся в это зараженное коконами бунгало, чтобы разжечь очистительное пламя. Но я был убежден, что во время поиска мы встретимся с другими последствиями проекта «Загадочный поезд», причем некоторые из них будут смертельно опасными. Если бы Рузвельт и Мангоджерри, выслушав эту ошеломляющую историю, рассказанную измученным голосом, отказались от своего намерения сопровождать нас, я бы попробовал переубедить их, но моя совесть была бы чиста.
Мы перешли в смежную столовую, и я включил запись.
Когда отзвучали последние слова, сказанные на неизвестном языке, Бобби промолвил:
— Мелодия хорошая, но ритм не тот, под который удобно танцевать.
Рузвельт, стоявший у магнитофона, нахмурился.
— Когда мы выходим?
— Как только стемнеет, — сказал я.
— Уже скоро, — откликнулась Саша, глядя на шторы. Когда мы с Бобби впервые прослушали ленту с завещанием Делакруа, света сквозь них пробивалось намного больше.
— Если эти ребятишки в Уиверне, — сказал Рузвельт, — значит, они находятся у врат ада. Плевать на риск. Мы не можем оставить их там.
На Рузвельте был глухой черный свитер, черные легкие брюки и черные кроссовки «Рокпорт», как будто он заранее готовился к тайной операции. Несмотря на внушительные размеры и лицо, высеченное из камня, он был похож на священика-экзорциста, мрачно готовящегося изгонять бесов.
Я повернулся к Мангоджерри, сидевшей на столике для записи нот, и спросил:
— А как ты?
Фрост склонился к столу и посмотрел кошке в глаза.
С моей точки зрения, Мангоджерри была совершенно равнодушна, как любая кошка, которая пытается подтвердить репутацию своего вида, для которого якобы характерны холодное безразличие, таинственность и неземная мудрость.
Но, видимо, Рузвельт смотрел на эту серую мышеловку сквозь волшебное стекло, которого у меня не было, или слышал ее на частоте, недоступной моему уху, потому что вскоре он доложил:
— Мангоджерри говорит две вещи. Во-первых, если Орсон и ребятишки в Уиверне, она найдет их, чего бы это ей ни стоило.
Благодарный кошке за смелость, я облегченно вздохнул и спросил:
— А во-вторых?
— Ей нужно выйти наружу и попи́сать.
