— Мангоджерри спрашивает, слышали ли вы то, что я сказал, когда мы пришли.
— «Множество смертей», — процитировал я.
— Чьих? — спросила Саша.
— Наших.
— Кто сказал?
Я указал на кошку.
Мангоджерри сидела важно, как брамин.
Бобби сказал:
— Мы знаем, что там опасно.
— Она говорит не об опасности, — объяснил Рузвельт. — Это… это что-то вроде предвидения.
Мы сидели молча и смотрели на Мангоджерри, которая имела вид кошки, высеченной на египетской пирамиде. Наконец Саша спросила:
— Вы хотите сказать, что Мангоджерри ясновидящая?
— Нет, — ответил Рузвельт.
— Тогда что вы хотите сказать?
Все еще глядя на кошку, которая теперь смотрела на свечу, словно читала будущее в чувственном танце пламени, Рузвельт ответил:
— Кошки знают правду.
Мы обменялись недоуменными взглядами.
— Что именно они знают? — спросила Саша.
— Правду, — ответил Рузвельт.
— Какую?
— Которую знают.
— Какой звук можно издать, хлопая одной ладонью? — задал риторический вопрос Бобби.
Кошка навострила уши и посмотрела на него так, словно хотела сказать: «Ну вот, наконец-то ты понял».
— Эта кошка начиталась книг Дипака Чопры, — сказал Бобби.
На лице Саши была написана досада. Та же досада ощущалась в ее голосе.
— Рузвельт…
Когда Фрост пожал массивными плечами, я физически ощутил, что над столом пронесся кубический фут воздуха.
— Дочка, общение с животными — это не разговор по телефону. Иногда все ясно как на ладони. А иногда… загадочно.
— Ну, — промолвил Бобби, — если эта мохнатая мышеловка думает, что у нас есть некоторые шансы найти Орсона и ребятишек, то есть ли у нас шансы вернуться сюда живыми?
Рузвельт левой рукой легонько почесал кошку за ухом и погладил по голове.
— Она говорит, что шанс есть всегда. Безнадежных дел не бывает.
— Значит, пятьдесят на пятьдесят? — спросил я.
Рузвельт улыбнулся:
— Мангоджерри говорит, что она не букмекер.
— Значит, — заключил Бобби, — самое худшее, что может с нами случиться, — это то, что мы все пойдем в Уиверн и там погибнем. Я был готов к этому с самого начала, так что все в порядке. На миру и смерть красна. Я готов.
— Я тоже, — сказала Саша.
Рузвельт, как видно, все еще разговаривавший с кошкой, которая мурлыкала и терлась о его руку, снова прося себя погладить, спросил:
— А вдруг Орсон и дети там, куда мы не можем войти? Вдруг они в Дыре?
Бобби ответил:
— Правило большого пальца: «Любое место, называемое Дырой, не может быть хорошим местом».
— Так они называют место, оборудованное для генетических исследований.
— Они? — спросил я.
— Люди, которые там работают. Они называют его Дырой, потому что… — Рузвельт наклонил голову набок, как будто прислушивался к чьему-то тихому голосу. — Ну, как я догадываюсь, одна из причин заключается в том, что оно находится под землей.
Я обнаружил, что обращаюсь к кошке:
— Значит, где-то в Уиверне действительно продолжаются работы?
— Да, — сказал Рузвельт, почесывая кошку под подбородком. — В бункере. Тайно снабжаясь каждые полгода.
— Ты знаешь, где это? — спросил я Мангоджерри.
— Да. Она знает. В конце концов, именно оттуда она и вышла, — сказал Рузвельт, опустившись на стул. — Сбежала оттуда… в ту ночь. Но если Орсон и дети находятся в Дыре, ни попасть к ним, ни вывести их оттуда нельзя.
Мы мрачно умолкли.
Мангоджерри подняла переднюю лапу и начала лизать ее, прихорашиваясь. Она была умна, знала правду, могла идти по следу, была нашей последней надеждой, но оставалась кошкой. Мы полностью зависели от товарища, который мог в любую минуту отхаркнуть кусок шерсти. Я не смеялся и не плакал только потому, что не мог сделать это одновременно.
Наконец Саша взяла инициативу на себя:
— Если у нас нет шансов вытащить их из Дыры, будем надеяться, что они в какой-то другой части Уиверна.
— Главный вопрос остается в силе, — сказал я Рузвельту. — Согласна ли Мангоджерри помочь нам?
Кошка встречалась с Орсоном только однажды, на борту «Ностромо», в ночь смерти моего отца. Похоже, они понравились друг другу. Кроме того, они были созданы в одной и той же лаборатории, занимавшейся повышением интеллекта, и если моя мать в каком-то смысле доводилась матерью Орсону, который был сыном ее ума и души, то эта кошка тоже могла считать ее своей покойной матерью, своей создательницей, которой она была обязана жизнью.
