Боярин Басенок молчал, раздумывая. Лицо его было по-прежнему хмурым.
— Затейные твои речи. Какое ж оружье обоим бойцам по руке?
Упадыш почти радостно выкрикнул:
— Песня, боярин! И Ждан и Якушко оба песни горазды петь. Вели обоим песню петь, какую каждый хочет. А ты рассуди. Кому бог пошлет лучше спеть, того и правда.
Морщины на широком лбу боярина-судьи разошлись, лицо посветлело:
— Хитрое умыслил. Обычаи дедовские и прадедовские мне ведомы, а отроду не слыхал, чтобы бойцы вместо меча или ослопа песней бились.
В толпе заговорили:
— Упадыш правду молвит!
— Ослоп не господь, а ослопина не судьбина!
— Пускай поют!
— А боярин с излюбленными мужиками рассудит.
— И без крови.
Боярин Басенок никак не мог придумать как быть. «Оно б ничего — песней дело решить. Владыко митрополит не единожды говорил: кровь лить на судном поле богу не угодно и грех великий, грозил даже велеть попам убитых на поле не отпевать, а убойцов отлучать от причастия. Да как велеть песни истцу с ответчиком петь, когда день постный?»
Ждан стоял на крыльце, глядел на теснившийся люд, Клубника радостно кивал ему головой. У Якушки рот раскрыт, будто треснули его по затылку чеканом, никак он не ждал, чтобы дело так обернулось. Знал, откажись он сейчас петь, тогда и на торг не показывайся. «Якушко со Жданом в песне тягаться не захотел, против Ждана горлом не вышел». Слава, что клажа — упала с воза и пропала.
Боярин судья решился: «Хоть и постный день, пускай поют — лучше, чем кровь лить». Повернулся лицом к толпе, раздельно вымолвил:
— Быть по людскому хотению. Биться истцу с ответчиком не мечом, не чеканом, не ослопом, а песней.
У крыльца люди зашумели:
— Добро!
— Без крови суд!
Басенок шикнул, чтобы притихли.
— Ходить вам на поле к Троице не для чего. Места и здесь довольно, а песню каждый пойте, какую кто захочет, только б не срамную.
Ждан и Якушко сошли с крыльца, за ними сполз красноносый черноризец Оким. Народ у крыльца расступился. Боярин-судья сказал:
— Истцу начинать!
Якушко вышел на середину круга, отставил ногу, выпятил грудь. Молодец из его ватаги стал рядом, начал неохотно налаживать гусли. Якушко, делая лицо веселым, тряхнул колпаком, округлил рот. Тонкий звенящий голос взвился в высь, поплыл над притихшими людьми. Якушко пел о душе-девице, выходившей встречать на кленовый мосточек молодца-удальца. Песня была старая, много раз петая, любимая московскими людьми. Ждан глядел на лица толпившегося люда. Люд был весь черный, посадский — кузнецы, хлебники, пирожники, торгованы, немного бабьих кик и девичьих шапок. Увидел в толпе и Беляву, хотя стояла она далеко, разглядел заплаканные глаза.
Слушавшие не шелохнулись, сотней пар глаз смотрели на Якушку. Задние тянулись на цыпочки, чтобы видеть. Во двор влетел верхоконный дворянин, хотел крикнуть что-то ехавшему за ним холопу, раскрыл рот, да так и замер на коне с открытым ртом. Сам незаметно заслушался. Когда кончил Якушко петь и, задравши голову, дерзко поглядывал на боярина-судью, Ждан подумал: «И с чего между нами нелюбье. Жить бы как братья». Но опять увидел в толпе лицо Белявы и заплаканные глаза. Белява тихо и грустно покачивала головой. Может быть, думала: мил-дружку Жданушке не спеть так, как пел Якушко. И когда вспомнил Ждан, что любился Якушко с Белявой и сейчас допытывается и ищет ее по Москве и не доищется, к сердцу подкатила злость: «Нет, не бывать братьями».
Боярин Басенок хлопнул себя по колену, веселым голосом выговорил:
— Ладно истец поет. Повеселил православным сердце.
Излюбленные мужики закивали бородами и оба разом сказали:
— Ладно!
Толпа разноязычно шумела:
— Ладно! Ладно!
Якушко, вскинув бровь, насмешливо и зло смотрел на Ждана. Отошел, не опуская брови, стал со своими ватажными молодцами.
В круг ступил Ждан. За ним вышел Упадыш, потянул гусли, невесело смотрел на боярина-судью, ожидая. «Ой, Жданко, ладно Якушко поет, трудно тебе его одолеть». Басенок ткнул вперед пальцем:
— Твой черед, ответчик!
Упадышу и говорить не надо было, какую станет Ждан песню петь. Знал: ту, что пел князю Ивану, да еще раз на торгу. Больше потом не пел, говорил, что сложил неладно и все переиначивал слова. Упадыш подумал: «Слова то его дело, на гуслях играть прежнее».
