Ждан вскинул голову. Небо ласково голубело, крест на храме архангела Михаила слепил глаза медным блеском, над тесовыми кровлями хором высились грозными зубцами запорошенные снегом каменные кремлевские стены. «Эх, Москва, всем городам город!» Вокруг теснились люди, поглядывали на скомороха нетерпеливыми глазами. Ждан глотнул воздуха, скорбно запел:
Из-за лесу, лесу темного,
Выходила туча грозная.
Туча грозная, злы татаровья,
Горе земле светлорусской,
Горе!
Татары разоряют русскую землю, сиротят детей. Князья льют братскую кровь, а татары уводят в полон пахарей. И исходит русская земля слезами и кровью.
Будто померкло солнце и тень легла на землю. У мужиков глаза посуровели, смотрят и не могут оторваться от Ждана. Позади всхлипывали бабы. Боярин-судья как запустил в бороду пятерню, так и замер, склонив набок голову.
…Молодых жен в полон ведут,
А мужьям очи черны вороны клюют.
Горе земле светлорусской.
Горе!..
Ждану, как часто с ним бывало, когда пел, казалось, будто отросли у него крылья и летит он, и перед ним вся бескрайняя светлорусская земля, растерзанная, омытая кровью. Голос звенел и крепчал. Якушко, опустив бровь, исподлобья смотрел на теснившийся люд. Молодцы его переглядывались тревожно.
…Ой, как зачиналася каменна Москва,
Всему люду христианскому на радость, на спасенье…
Боярин Басенок встрепенулся на лавке: «Ай, молодец! Еще такой песни на Москве не слыхано». У самого по спине пошли мурашки. Ждан пел теперь о красной Москве, всем городам городе, о том, как соберется вся русская земля под рукой Москвы и сгинет тогда вся вражья сила.
Ждан кончил петь. Голова его сладко кружилась, будто после хмельного. Он видел множество глаз, а в глазах — и грусть, и радость. Кто-то вздохнул, выговорил громко:
— Дай, боже, всем русским людям воедино под Москвой стать.
Боярин судья сидел, и все чудились ему мурашки по спине. Он смахнул слезу, размякшим голосом выговорил:
— Спасибо, Жданко! Утешил.
Боярин повернулся, чтобы идти — не перед народом, в избе как следует вытереть слезы. Вперед забежал подьячий Волк, спросил:
— Укажи, боярин, как дело вершить?
Басенок вспомнил — не потехи ради слушал он песню, а суд судил. Повернулся к народу, выпятил широкую грудь:
— За Жданом правда! Господь ему помог песней супротивника одолеть.
Излюбленные мужики повторили:
— За Жданом правда!
Боярин Басенок сказал:
— Якушке Соловью за лживое его челобитье заплатить пошлины четыре деньги. Буду бить великому князю Василию челом, чтобы Ждану дозволили песни играть невозбранно, где похочет, и чтобы ему и товарищам его зацеп не чинил. И все черные люди, какие толпились у крыльца, закричали:
— Боярин суд вершил по правде!
Пока Упадыш толковал с посадскими людьми (те звали веселых молодцов приходить на святки играть на братчине), Ждана и след простыл. Прямо от судной избы увела его Белява в Огородники. Сидел Ждан на лавке, а Белява стояла у его ног на коленях, гладила руку, смотрела мил-дружку в ясные глаза. Знала она — Якушко Соловей уже три раза бился на судном поле, и три раза уносили его недругов с поля замертво.
Когда услышала, что боярин судья присудил Жданушке и Якушке биться на поле, в глазах у нее померк свет, рухнула бы Белява наземь, не подхвати ее женка Ириньица.
Потом все было как во сне. Ждан пел, и у Белявы сердце готово было выпорхнуть из груди. И сейчас, когда смотрела она в глаза Ждану, все еще не верила, что мил-дружок опять с нею здесь. Обернись по иному дело, не жить ей без Жданушки, одна дорога — головой в прорубь в Москву-реку. Век бы, кажется, вот так глядела в глаза свет-дружка и не нагляделась бы.
Ждан притянул Беляву за руку, усадил на колени, покачиваясь, стал напевать шутливо бабьим голосом колыбельную:
Баю-баю, мое дитятко.
Спи-усни, мое роженое…
И потом сказал другим, серьезным голосом:
— Жди, невестушка, сватов.
Пузырь в оконце пожелтел, должно быть, на улице уже заходило солнце. Ждан стал говорить, как устроют они свадьбу: отгуляют святки, после водокрещей пойдут к попу под венец. Нареченным отцом будет Упадыш, нареченной матерью Ириньица, Белявина хозяйка.
Ириньица, вернувшись с торга, стояла в сенях у двери. «Милуются голубки». Когда услышала, что Ждан собирается вести Беляву под венец, прилипла ухом к двери. Слышала все, что говорили в горнице Ждан с Белявой. Отошла, когда услышала жаркий Белявин шепот: «Ой, милой, суженый!»
