До Котласа ехал поездом, а дальше, верст пятьдесят, добирался как придется: где пешком, где на попутных санях — железной дороги в тех краях не было. Стояли крепкие декабрьские морозы, проселки сильно перемело, и я решил оставить в одной из деревень тяжелый вещмешок с книгами, рассчитывая, что летом приеду на пароходе и заберу их домой. Однако вернуться не пришлось, и эти первые дорогие для меня книги так и пропали. Но даже если бы и забрал я книги, думаю, вряд ли нашлось бы время прочитать их: начались жестокие бои гражданской войны и мне уже было не до учебы.
Через несколько дней, как раз к рождеству, добрался я до своей родной деревни с немного странным названием: Вторая Борисовская.
Места наши глухие, лесные. Ближайшая железнодорожная станция Котлас находилась в двухстах пятидесяти верстах, а до Архангельска — все четыреста. Но и здесь уже многое знали о революции в России: рассказали солдаты, вернувшиеся из Москвы, Петрограда и других городов. Однако порядки на моей родине остались прежние: здесь еще верховодили волостные старшины, старосты и деревенские сотские, избранные в царское время. Надо было менять их, создавать новые органы власти.
Отгуляв рождественские праздники, мы собрались в селе Вознесенском на волостной сход. Из двадцати окрестных деревень народу наехало много. Тон собранию задавали демобилизованные солдаты. Общим голосованием сместили волостного старшину и избрали Афанасьевский Совет крестьянских и солдатских депутатов, который разместился в здании бывшего волостного управления. Выбрали исполком. Председателем стал Петр Водовозов, секретарем — Михаил Вежливцев, а заместителем председателя избрали меня. Конечно, я был горд и удивлен доверием земляков: ведь мне было только двадцать один год. Должно быть, на мое избрание повлияло то, что я был единственный, кто участвовал в московских октябрьских боях, и это придало какой-то вес моей кандидатуре в глазах односельчан, особенно солдатской братии.
Переход к советским порядкам, основанным на революционных законах, прошел у нас очень спокойно. Поскольку в архангельских деревнях никогда не было ни помещиков, ни кулаков, эксплуатирующих чужой труд, экспроприировать было нечего. Чтобы читателю все было понятно, расскажу о некоторых особенностях моих родных мест в ту пору.
Архангельская губерния, хотя и суровая по климату, была очень богата лесом, пушниной, рыбой.
Край был очень мало освоен — тайга, глушь, зимой снега почти в человеческий рост и никаких дорог. Единственная железная дорога Архангельск — Вологда была построена перед первой мировой войной. Летом сообщение между деревнями шло главным образом по Северной Двине — пароходом или на лодках.
Хлебопашество никогда не было у нас основой крестьянского хозяйства: земли не хватало и родила она не каждый год. Принадлежала земля уделу, то есть императорскому двору. На каждого едока выделялось всего пол-десятины; за эту землю крестьянин ежегодно платил в казну оброк, но в любой миг мог лишиться своего надела. Прокормить семью при коротком северном лете эта скудная землица, конечно, не могла, поэтому хлебопашество являлось у нас подсобной отраслью.
Таежная архангельская деревня занималась главным образом лесным промыслом: гнали смолу, деготь; валили и сплавляли по рекам купеческий лес; били пушного зверя, рыбачили. По этим видам промысла создавалось в деревнях нечто вроде артелей, где была сильно развита товарищеская взаимопомощь.
Имел наш уклад жизни еще одну особенность — почти безденежный, натуральный обмен товарами. Выглядело это так. Купец, тоже выходец из мужиков, заключал с крестьянами сделки на вывоз леса, поставку смолы, дегтя, мяса, пушнины, рыбы. В обмен на это добро он привозил товары — ткани, одежду, керосин, муку, чай, сахар, спички и т. п. На каждого, с кем заключалась сделка, была заведена заборная книга, в которую записывалось, что мужик сдал. А осенью, в покров день, происходил окончательный расчет — кто кому и что должен, затем начинались новые записи в заборной книге, уже на следующий год.
При таких сделках купцы, конечно, обдирали мужиков как липку. Бочку смолы, например, обменивали на товары из расчета два рубля с полтиной. А в Архангельске купец продавал эту же бочку смолы английской конторе за двадцать рублей. Так же наживался он и на других товарах — дегте, скипидаре, дичи, пушнине. Купцы сколачивали огромные состояния. Но даже при таком разбойном торгашестве мужики жили неплохо: выручали неисчислимые богатства тайги. Кто не ленился, у того в семье всегда был достаток.
