— Не будет, — заверил Шлеей. — Кровопролитию положим конец… Когда умирает один человек, это трагедия; когда умирают тысячи, это только статистика.
Шагавший, как всегда, из угла в угол Сверчевский пораженно остановился.
— Статистика? Доля исторической правды…
— Скорее государственного цинизма, — не согласился Шлеен.
— Такое изрекается с политического Олимпа.
— Черчилль не сказал о миллионах.
Шлеена вдруг покинула назидательная невозмутимость.
— Да, да, о миллионах. Когда уничтожаются и Олимпы, и политики, и полководцы, и статистики… Я всего лишь скромный армейский политработник. Но человеческая мудрость, извини меня, — постичь тысячи смертей как тысячи трагедий. Не меньше и не проще….Фанатикам, начетчикам, пусть и честным, не хватает терпения. Знаешь почему? Им не хватает глубокой убежденности.
Метека уносило в высь философских обобщений, Сверчевского же притягивало земное, близкое. Он закурил и виновато загасил папиросу, придавив о дно пепельницы.
— Черт те что себе позволяю. Курю при тебе… — Сверчевский вдруг рассмеялся.
— Про меня с похвалой пишут в газетах. Но никто не говорит, что я — добрый и умный. Журналисты — ненаблюдательный народ.
Шлеен не умел легко перестраиваться на веселый лад.
— Наша идея велика, бессмертна, — наставительно продолжал он. — Но те, о ком мы говорим, способны изрядно напакостить. Стрелять легче, чем убеждать. Крепкий кулак весомее слова…
— Неплохо сказано насчет стрелять и убеждать, про тяжелый кулак. Я воспользуюсь. Хочется выглядеть мудрым и добрым.
— В том есть историческая необходимость, Кароль.
— Для меня в данный момент — служебная. Завтра отправляюсь инспектировать юго–восточные гарнизоны. Горы, леса… Когда там будет мир и порядок, Польша вздохнет облегченно. Может быть, я избавлюсь от своих идиотских предчувствий.
Он порывался уйти, но снова садился или начинал ходить, вертел в руках портсигар.
— Мы к этому вернемся, когда я вернусь. Хороший каламбур?
Шлеен успокоил: это не каламбур.
Прощаясь, он обнял, поцеловал Шлеена.
23 марта 1947 года самолет вице–министра вылетел из Лодзи и в 15.45 приземлился в Кракове.
Вместе с командующим округом генералом Прус–Венцковским Сверчевский обсудил план и маршрут инспекции. Краков, Жешув, Ярослав, Санок, Перемышль, Балигруд. Расписано до минуты.
Однако, вопреки программе, Сверчевский предложил Венцковскому съездить в Вавель. Прус–Венцковский вежливо удивился.
— Ни разу в жизни там не был, — оправдывался вице–министр.
Еще больше удивился Венцковский, когда Сверчевский решил встретиться с ректорами высших учебных заведений Кракова.
Перед вами, заверил он, не генерал и не вице–министр, а гражданин Польши, который много поездил по свету и немало повидал. Которого волнует будущее страны.
Он рассуждал о традициях Краковского университета, о польской культуре и интеллигенции.
В Саноке Сверчевский обрадованно принял приглашение рабочих вагонного завода. Обязательно, обязательно придет. Давно мечтает поговорить с рабочими. По душам, без речей и президиума. Только вернется из Балигруда…
В ходе инспекции вице–министра интересовал быт солдат и офицеров, методы обучения, воспитания, состояние казарм, борьба с Украинской повстанческой армией (УПА), а также с отрядами «ВиН» и «НСЗ».
Сверчевский был возмущен, узнав, что в 26‑м пехотном полку солдат, дважды награжденный «Krzyżem walecznych» («Крестом доблестных»), не имеет звания даже старшего стрелка, а другой, получивший два ранения, не удостоился ни одной награды. В 28‑м полку похвалил стенную газету: отражает жизнь полка, а не перепечатывает, как некоторые, статьи из центральной прессы. В 30‑м выразил недовольство солдатской кухней: селедка да селедка.
