Но когда представители американской Полонии [100] вручили чек на солидную сумму, Сверчевский отправился по конным заводам. Он знал толк в лошадях и знал, как нуждается в них деревня. Сам отбирал и давал адреса воеводств, ни одно не обделив.
…Кони прибыли, когда его уже не стало.
Не планировалась, конечно, и пневмония. Не долечившись, не выдержав стерильной больничной скуки, он удрал из госпиталя.
На обратном пути Сверчевский остановился в Париже, провел несколько дней с отовсюду съехавшимися бойцами «Марсельезы», с испанскими эмигрантами. Товарищ, выделенный французской компартией, чтобы сопровождать его в Париже, сообщил, что здесь живет бывшая испанская балерина Изабелла. Не хочет ли Вальтер повидаться?
Сверчевский колебался — хочет или нет?
Какое–то время, разъяснил французский товарищ, Изабелла бедствовала, однако от помощи отказывалась.
— Устройте свидание, — неохотно попросил Сверчевский.
В назначенный час товарищ усадил его за столик в бистро и удалился.
Он узнал ее издали по пританцовывающей походке. Вблизи узнать было труднее. Зачем выставлять папоказ располневшие руки?
— Салюд, Иха! Как живешь?
— Ты не забыл?
Ихой Сверчевский называл Изабеллу редко, она сама себя так называла. Это имя вспомнилось почему–то при виде ее обнаженных рук.
— Я слышала, ты министр, что–то вроде?
— Вроде.
— Ты счастлив, Вальтер?
— В нашем возрасте трудно точно ответить.
— Когда не хочешь или не знаешь, что сказать. Возраст пи при чем. Ты совсем плохо говоришь по–французски. Зато я научилась.
Она кивнула. Кельнер принес два стакана с напитком фиолетового цвета, блюдце с жареными орешками. Сверчевский отхлебнул и отодвинул.
Изабелла сжала высокий стакан ладонями. Он улыбнулся. И прежде она так делала.
— У меня счастья нет. Никогда не будет. Представляешь себе одинокую старость женщины в чужой стране?
Сверчевский потянулся за бумажником.
— Платить не надо.
Он узнал этот ее безапелляционный жест рукой.
— Я здесь работаю. Раньше вон на той эстраде. Теперь — на кухне. Нет, нет, мне не нужны деньги, не смей… Мы никогда не увидимся. У меня есть вещи, твои подарки. Я верну. Дай визитную карточку.
Наморщив лоб, она читала.
— Это кошмарно: Сверцзевски. Хорошо, что ты скрывал фамилию.
Уже когда его не стало, на Кленову поступила посылка. Сотрудники, распечатавшие картонную коробку, обескураженно составили акт: платки шерстяные и шелковые, браслеты из серебра и кости, черепаховый гребень, серьги, перстень с аметистом…
В Лодзи он носил по комнате маленького Кароля. Попросил Владу распеленать.
— Хочу почувствовать его вес.
Снова ходил, подрагивал плечом.
В ночь Сильвестра достал фотографию — ту, из Америки, — и подписал Владе.
Влада, прочитав, содрогнулась. Новогодние пожелания звучали предсмертным напутствием. Он желал ей счастья, советовал, как растить сына, призывал полугодовалого Кароля, «когда будет нужно, погибнуть и кровью доказать любовь и преданность нашему народу».
— Какая гибель? Зачем ты это пишешь? Что тебя мучит?
— Раньше я думал: жаль, что моя Влада такая молодая. Теперь я понял: это хорошо. Ты его поставишь на ноги… Не могу избавиться от дурных предчувствий. Вероятно, я суеверен.
У сестры Хени, все на той же Добра, 4, он, опустив голову, шагал из комнаты в комнату — дверь против двери через коридор.
— Как маятник, туда — сюда. Не поспеваю за тобой, ничего не слышу, — взмолилась Хеня.
Круто, все так же не поднимая головы, он замер перед ней.
— Когда я умру, люди поймут, зачем я жил, почему бывал жесток.
С Мечиславом Шлееном велась долгая беседа о его здоровье.
— Достаточно уже моей базедовой, моей стенокардии, — прервал Метек. — Примемся за тебя. Ты пьешь больше, чем принято на приемах. Грубишь чаще, чем дозволено вице–министру.
— Больше, чаще… Меня преследуют мысли о смерти.
— Надо отдохнуть. Ты сейчас в лучшей своей поре…
— Я читал стихотворение, русское или польское: к человеку наконец привалили счастье, любовь, достаток. Следом — смерть…
— Ты спятил. Война кончилась.
— Кончилась? Каждый божий день на мой стол кладут сводку: убитые, раненые; убитые, раненые. Поляки, польскими пулями. Так не может длиться.
