И тогда малодушные закричали: «Убивают!» — и стали поворачивать коней, а храбрецы не могли протиснуться вперед. Начальство перед королевским шатром пришло в смятение: кто велел подавать коня, кто пытался послать гонцов, кто желал разнять войска сигналами — и все метались без толку. Владислав, слыша ужасные крики и видя бегущих, крикнул: «Позор!» — и заплакал, взялся руками за голову и поехал куда глаза глядят.
Волконский не дал своим людям забежать слишком далеко. Зная, что враг скоро опомнится, он велел заклепать неприятельские пушки, собрать оружие и своих убитых, тяжело раненных солдат добить, а пленных гнать в Белую. Подьячему Якову Мелкишеву он велел вложить саблю в ножны и взяться за перо, чтобы дела всех отличившихся записать в послужные списки, живых и мертвых. Этой работы подьячему надолго хватило.
Ввечеру собрались командиры вокруг воеводы и свели итоги сражения. Триста двадцать один человек в Белой погиб в этот день, многие были изранены и контужены. Тысячу триста семьдесят восемь неприятельских трупов сочли беляне в городе на стенах, во рву, на валу и в поле. Капитана немецкого с сорока двумя солдатами и сержантами взяли в плен. Собрано было более полутора тысяч мушкетов, несколько меньше шпаг, кирас, шлемов и другого имущества, тридцать барабанов, восемь труб медных посеребренных, два знамени. Ничтожная капля это была для королевской армии, а беляне потеряли почти четверть своих людей.
СКАЗ О ВОССТАНОВЛЕНИИ БЕЛЯНАМИ КРЕПОСТИ ПОСЛЕ КРОВАВОЙ БИТВЫ
На закате Волконский пошел по стенам и башням, советуясь и указывая, как быстрее крепость восстановить. На укреплениях уже стучали топоры, починяя разбитые места. Разбирая заваленный трупами ров, беляне сбрасывали голые немецкие тела в ямищу, вырванную пороховым взрывом, куда уже вколачивали бревна и сыпали мешками землю. Изувеченные тела своих воинов сносили к братской могиле между церквами.
Чудесное спасение белян и позор неприятеля не давали Волконскому радости. Следующий штурм может быть последним. Князь распорядился не восстанавливать разбитую крышу стрелкового хода по стене, но наращивать бревнами парапет и перегораживать ход поперечными плахами, чтобы ядра не рикошетили. На валу вместо частокола следовало поставить срубы и забить их землей для защиты стрелков и самой крепости от ядер. Башню Дедевшина было приказано отстроить вновь из заготовленных заблаговременно бревен. Землю носить из города, выкапывая там ямы для землянок.
Ощущение бессмысленности этой работы не оставляло воеводу. Все равно до утра не успеть. Прервав обход, он хотел уже дать приказ шабашить — пусть люди хотя бы отоспятся. Но дыхание перехватывало. Шедший сзади Афанасий Суханов поразился белому как полотно лицу обернувшегося Волконского п подхватил его под локоть.
— Слышь-ко, воевода, щами пахнуло, — сказал Суханов. — Чай и Митрофановна заждалась с пирогами-то. Иди, а то простынут. Тут распоряжаться более не надобно. Сами начнут и кончат. А я ночь посторожу…
Он проследил, чтобы воевода нашел ногой спуск со стены и смотрел, как князь шел между избами, волоча по земле полу-оторванный рукав брошенной за спину шубы. Убедившись, что Волконский вошел на воеводский двор, командир разведчиков крикнул стряпухам, чтобы несли его ребятам воду и еству. Тут же, на стене, люди расположились вокруг Суханова в ожидании, пока преломит он каравай хлеба и запустит добытую из сапога ложку в большой котел.
Волконский поднялся в горницу. Страшная слабость не отпускала Федора Федоровича. Его била холодная дрожь. Взгляд равнодушно скользил по столу с закутанными для сохранения тепла горшочками и запотевшей серебряной флягой. Потом и стол, и хлопотавшая у него баба, и ее сынишка, испуганно глядевший на князя из угла, поплыли по кругу.
Охваченный лихорадкой, Федор Федорович временами ощущал, как непривычные мягкие руки снимают с него доспехи и пропахшую порохом одежду, слышал голос Митрофановны, уговаривающей его поесть и выпить кубок. Ночью, немного оправившись, он лежал, открыв глаза, слушая мягкое тяпанье топоров, ощущая возвращение силы. Оторвавшись щекой от белой груди и посмотрев в широко открытые глаза женщины, которую все звали не иначе как по отчеству, князь спросил:
