Они обменялись заговорщическими улыбками. Эрмин посмотрела на медные часики, стоявшие среди ее баночек с румянами.
– У нас есть пять минут. Можно еще немножко поболтать, – умоляющим тоном предложила она. – Пойми меня, Лиззи, сегодня вечером я буду исполнять арии, которые записаны на моей последней пластинке. В Париже и в Лионе я выступала в операх, вместе с другими певцами. Это не одно и то же. При этом ведь чувствуешь поддержку других исполнителей, а не оказываешься в одиночку лицом к лицу с публикой.
– Вообще-то, когда ты будешь исполнять арию Турандот[1], вместе с тобой будет выступать хор. Почему у тебя сейчас такие грустные глаза, Мимин?
Услышав, как к ней обратились, певица улыбнулась. Это свое прозвище – Мимин – она не слышала уже довольно давно. Слова, только что произнесенные Лиззи, вызвали у них обеих много воспоминаний, самым ярким из которых было воспоминание о дебюте Эрмин – Соловья из поселка Валь-Жальбер – в квебекском «Капитолии» пятнадцатью годами ранее.
– Я не видела своих старших дочерей – Лоранс и Мари-Нутту – уже полтора месяца, а это долго. К счастью, нам удалось взять с собой наших двух малышей благодаря тому, что с нами поехала Мадлен. А как давно уже я не общалась с Мукки! Если бы ты его увидела, моего старшенького!.. Он копия своего отца. Высокий, с медовой кожей, с черными волосами. Этот красивый мальчик проработает всё лето. Скоро мы наконец-то встретимся, и мне очень хотелось бы, чтобы и Тошан был здесь! Этот деятель не придумал ничего лучше, кроме как остаться на месяц во Франции. Ему захотелось обязательно съездить в Дордонь – туда, где ту женщину-еврейку и ее сына убили гестаповцы… Не смейся, Лиззи, но полеты на самолете приводят меня в ужас. Мне и так уже пришлось отправиться обратно без него. Это мне не понравилось. А он полетит обратно еще неизвестно на каком самолете. Ты, возможно, сочтешь меня сумасшедшей, но я – увы! – все никак не могу заставить себя не думать о гибели Марселя Сердана в прошлом октябре[2]. Он хотел поскорее встретиться с Эдит Пиаф. Она так и не увидела его и уже никогда не увидит. Если бы я вдруг потеряла Тошана, то я… я…
Лиззи с удрученным видом покачала головой. Затем она расположилась позади Эрмин, чтобы помассировать ей плечи кончиками пальцев. Для этого ей пришлось снять с певицы тонкую, как паутина, шаль ярко-синего цвета с искусственными бриллиантами, покрывавшую ее молочно-белую кожу там, где было глубокое декольте.
– Между прочим, ничего никогда не повторяется! Твой повелитель лесов, как его называли в прессе, вернется быстро и очень крепко обнимет тебя своими мускулистыми мужскими руками. А теперь пора идти. Кстати, тебя ожидают и почетные гости. Взгляни на большую ложу балкона справа от тебя. Спой хотя бы для них, если квебекцы вызывают у тебя страх.
– Договорились, Лиззи! – прыснула со смеху Эрмин. – Тебе в любом случае нечего бояться. Я всегда выполняла то, о чем договаривалась.
Она проворно поднялась на ноги. Ее длинное платье из муслина цвета слоновой кости при этом едва слышно зашелестело. Как только обе женщины прошли через дверь ложи, им стало лучше слышно музыку и весьма знаковые звуки, доносящиеся из зала, переполненного нетерпеливой публикой.
– Удачи! – прошептала постановщица.
Эрмин, у которой от волнения перехватило дух, лишь кивнула в ответ. Затем она прошмыгнула за огромный красный занавес и пошла на свое место посреди сцены. Сердце в ее груди колотилось очень сильно. Тем не менее она заставила себя сделать несколько глубоких вдохов, изо всех сил стараясь думать о «почетных гостях», о которых только что упомянула Лиззи. Речь шла о Мадлен – ее верной подруге, ставшей няней для ее драгоценных детей.
«Хоть раз она сможет присутствовать при моем выступлении, – подумала Эрмин. – Мадлен вырастила моих близняшек и маленького Констана, а теперь она заботится о Катери – моей обожаемой Катери».
Мысли о младшенькой придали ей сил и уверенности в себе. Ее доченька родилась в январе 1948 года на их землях на берегу реки Перибонки, в большом деревянном доме, в который они переезжали жить на зиму.
