Что
же могло
подвигнуть
меня в этом
возрасте на такой
головокружительный
шаг? Cherchezlafemme!
Властная,
самоуверенная,
пышная и
сравнительно
молодая
женщина
решила – без
приглашения,
насколько
мне известно,
– поселиться
у меня!
Она
говорит, что
не может
спокойно
видеть и слышать,
как я целыми
днями ничего
не делаю. Мне
надо заняться
чем-нибудь,
чем угодно,
но заняться! А если
ничего не приходит
в голову, то
пусть я
займусь
автобиографией!
В
самом деле,
пусть.
С
ней не
поспоришь!
Так
выходит, что
я теперь все
время делаю
то, что она велит.
За все
двадцать лет
нашей
совместной
жизни Эдит ни
разу не
решила за
меня, что мне
делать. В
армии я встречал
полковников
и генералов,
похожих на
эту мою новую
знакомицу, но
они все были мужчинами,
и к тому же
страна
находилась в
состоянии
войны.
Можно
ли сказать,
что эта женщина
– мой друг? Да я
понятия не
имею, что про
нее можно
сказать. Я
знаю только,
что пока она
тут свой
порядок не
наведет, она
не успокоится,
и что у меня
от нее поджилки
трясутся.
Спасите.
Ее
зовут Цирцея
Берман.
* * *
Она
– вдова. Она
была замужем
за
нейрохирургом
и жила в
Балтиморе, где
у нее до сих
пор имеется
особняк,
такой же
большой и
пустой, как и
этот. Ее
муж Эйб умер
от инсульта
шесть
месяцев
назад. Ей
сорок три, и она
решила, что
этот дом
прекрасно
послужит ей и
для отдыха, и
для работы –
написания
биографии
своего мужа.
В
наших
отношениях
нет никакой
чувственности.
Я на двадцать
восемь лет
старше мадам Берман,
и полюбить
чудище, в
которое я
превратился,
сможет разве
что собака. Я
действительно
похож на
ископаемого
ящера, притом
одноглазого.
Так что с
меня хватит.
Вот
как мы
познакомились.
Она забрела
на мой частный
пляж, в
одиночестве,
не зная, что
он частный.
Обо мне она
никогда не
слышала,
поскольку
терпеть не
может современное
искусство. Во
всей округе
она не знает
ни души,
остановилась
в гостинице
«Мэйдстон»
милях в полутора
отсюда[8]. От
этой
гостиницы
она и пришла
пешком к городскому
пляжу, а с
него перешла
через
границу моих
владений.
Я
шел к океану
окунуться,
как всегда
делаю ранним
вечером, и
застал ее, в
полном
облачении, за
тем же занятием,
которому так
много
времени
посвящает Пол
Шлезингер: она
сидела на
песке, глядя
в океан.
Собственно,
ее присутствие
– чье угодно
присутствие –
смущало меня только
по причине
смехотворности
моего
телосложения,
а также того
обстоятельства,
что мне
приходится
снимать
повязку с
глаза, прежде
чем войти в
воду. Под ней
у меня месиво,
наподобие
яичной
болтуньи. На
близком расстоянии
я себя
неловко
чувствую.
Кстати,
Пол
Шлезингер
говорит, что
обычное состояние
человеческой
души может
быть полностью
описано
всего одним
словом, и вот
каким: неловкость.
* * *
Так
что я решил
не купаться,
а вместо
этого собрался
позагорать,
немного
поодаль от
нее.
Впрочем,
я подошел
достаточно
близко, чтобы
сказать ей:
«Добрый день».
И
вот как
интересно
она мне
ответила:
«Расскажи,
как умерли
твои родители».
Жуть,
а не женщина! Может,
она вообще ведьма.
Надо быть
ведьмой,
чтобы
убедить меня
взяться за
автобиографию.
Она
только что
заглянула ко
мне в комнату
и сообщила,
что пора бы
мне съездить
в Нью-Йорк. Я
там не был с
тех пор, как
умерла Эдит.
Я, в общем,
почти не
выходил из
дома с тех
пор, как умерла
Эдит.
Значит,
отправимся в
Нью-Йорк.
Кошмар какой-то!
* * *
«Расскажи,
как умерли
твои
родители», сказала
мне она. Я
подумал, что
ослышался.
–
Что,
простите? –
сказал я.
–
А что толку в
«добром дне»? –
спросила она.
Я
сперва
даже не
нашелся, что
ответить.
–
Мне всегда
казалось, что
это все же
лучше, чем
ничего, –
сказал я
наконец. –
Впрочем, я
могу ошибаться.
–
И что же
значит это
твое «добрый
день»?
–
Я полагал,
что оно
значит «добрый
день», –
ответил я.
–
Ничего
подобного, –
сказала она. –
Оно значит: «Не
вздумайте
заговорить о
важном». «У
меня на лице
улыбка, но я
ничего не
слышу, лучше
уходите», вот
что оно значит.
