Ни
она, ни ее
приятели не
обращают на
меня внимания,
будто я
какой-нибудь
выживший из
ума фронтовик
с давно
забытой
войны,
дотягивающий
остатки
жизни полусонным
музейным
сторожем.
Обижаться
тут не на что.
Этот особняк,
который
служит мне
домом, также
содержит самую
значительную
коллекцию
картин
абстрактных
экспрессионистов
из всех, что
еще
находятся в
частных руках.
А поскольку
ничего
полезного я
не делаю уже
несколько
десятков лет,
то ни на что
другое, чем
быть при ней
сторожем, и
не гожусь.
И,
как и
полагается
музейному
сторожу на зарплате,
я по мере сил
отвечаю на
один и тот же
вопрос,
который
посетители
задают мне – в
различных
вариациях,
разумеется:
«А о чем,
собственно,
все эти
картины?».
* * *
Эти
картины,
которые
совершенно
ни о чем, кроме
самих себя,
принадлежали
мне задолго
до того, как я
женился на
Эдит. Стоят
они уж точно
не меньше, чем
вся
недвижимость,
все акции и
все облигации
– включая четвертую
долю в
американской
футбольной
команде «Бенгальские
Тигры» из
Цинциннати, –
оставшиеся
мне от нее.
Обвинить
меня в том,
что я женился
по расчету,
нельзя.
Художник
из меня вышел
поганый, но
зато каким я
оказался
коллекционером!
2
Здесь и
в самом деле
одиноко с
тех пор, как
умерла Эдит.
Наши гости
были ее
друзьями, а
не моими.
Художники
меня
чураются,
потому что насмешки,
заслуженно выпавшие
на долю моих
картин,
послужили
филистерам пищей
для
рассуждений
о том, что большинство
современных
художников –
дураки или
жулики. Но
одиночество
меня не
пугает.
Ребенком
я был в
одиночестве.
В Нью-Йорке
во время Великой
Депрессии я
был в
одиночестве.
А после того,
как моя жена
и двое моих
сыновей
бросили меня
в 1956 году, и я
поставил
крест на
своем
рисовании, я
прямо-таки
отправился
на поиски
одиночества,
и нашел его.
Ничего себе
карьера для раненого
фронтовика,
а?
* * *
Но
есть друг и у
меня – мой, мой собственный.
Его зовут Пол
Шлезингер, он
– писатель, и
тоже старый
хрыч,
получивший
ранение во
Второй
Мировой. Он
спит в одиночестве
в своем доме,
который
стоит по
соседству с
моим бывшим домом
в Спрингс.
Я
уточняю
«спит» – потому
что
бодрствовать
он приходит
ко мне, почти
каждый день.
Подозреваю, что
и прямо
сейчас он
где-то
неподалеку –
наблюдает за
теннисным матчем,
или же сидит
на пляже,
уставившись
в океан, или
играет на
кухне в карты
с кухаркой, или
прячется от
всех и вся,
уединившись
с книжкой в
том месте,
куда никто не
заглядывает,
с дальней
стороны
картофельного
амбара.
Мне
кажется, он
больше почти
ничего не
пишет. А я, как
уже
говорилось,
больше совсем
ничего не
рисую. Даже
не калякаю в
записной
книжке рядом
с телефоном
на первом
этаже.
Пару недель
назад я
обнаружил
себя именно
за этим
занятием, и
немедленно
сломал грифель,
переломил карандаш
пополам и
вышвырнул
его
разломанную
тушку в
корзинку для
бумаг, как
если бы он
был
выползком
гремучей
змеи и пытался
впустить в
меня яд.
* * *
Денег
у Пола нет. Он
ужинает у
меня четыре,
а то и пять
раз в неделю,
а в
промежутках
совершает
набеги на холодильник
и на вазы с
фруктами, так
что я, несомненно,
являюсь
основным
источником
его
пропитания. Сколько
раз я говорил
ему после
очередного
ужина: «Пол, когда
же ты продашь
наконец дом,
получишь с него
кой-какие деньги
себе на
булавки, и
переселишься
сюда? Ты посмотри,
сколько у
меня тут места.
Еще одной
жены, да и
вообще женщины,
у меня больше
не будет, и у
тебя тоже.
Боже мой,
кому мы
нужны?
Погляди на нас
– пара
ископаемых
ящеров!
Переезжай! Я
тебя не
побеспокою, и
ты меня не
побеспокоишь.
Выгода со
всех сторон».
Его
ответ всегда
звучит
одинаково,
примерно так:
«Писать я
могу только
дома». Тоже
мне, дом – где
протекающий
холодильник
и никого нет,
кроме него
самого.
Он
сказал
однажды про
этот особняк:
«Разве можно
писать в
музее?».
Что
ж – вот я и
узнаю, можно
или нельзя. Я пишу
в этом музее.
Да,
вот так вот: я,
старик Рабо
Карабекян,
покрыв себя
позором в области
изобразительных
искусств,
пытаюсь
теперь заняться
литературой.
Впрочем, как
истинный сын
Великой
Депрессии,
чтобы подстраховаться,
я придержу
пока за собой
место
музейного
сторожа.
