— Да, синьор, — ответил он. — С вашего позволения, играю.
— А еще, — спросил я. — Что вы еще делаете?
— Много чего, — ответил он. — Разговариваю с девушкой.
Подрезаю лозу. Поливаю сад. Бегаю… — Но вы забываете, что находитесь среди могил, — сказал я.
— Нисколько, — ответил он. — Я отлично знаю, что нахожусь и здесь тоже, и ничто не может меня обидеть… На этот счет я спокоен.
— Одним словом, вы счастливы, — заметил я.
Он снова вздохнул: — Как я могу быть счастлив? Вот уже тридцать дней как я лежу на поле, где снег и кровь.
— Что за чепуху вы говорите! — воскликнул я.
На этот раз солдат ответил мне не сразу, я успел услышать мгновение великого молчания, которое было между ним и мною. — Гм, — произнес солдат. — Гм, — произнес я.
— Простите, — сказал солдат. — Вы правы. Это я так выражаюсь фигурально.
Я с удовлетворением вздохнул и машинально протянул опять руку: — Где вы? — Здесь, — сказал солдат.
Как в первый раз, я несколько минут искал его справа и слева, потом отказался от попыток.
— Слишком темно, — сказал я.
— Да, — ответил он. Я уселся на могиле, рядом с огоньком умершего.
— Лучше сесть.
— Лучше, — сказал солдат. — Тем более что будет представление.
— Представление? — воскликнул я. — Какое представление?
— Разве вы пришли не на представление? — сказал солдат. И я сказал: — Ничего не знаю ни о каком представлении. А он сказал: — Что же, посидите и увидите. Вот они подходят… — Я: — Кто? — Солдат: — Все они: короли и их противники, победители и побежденные…
Я: — Вы правду говорите? Я никого не вижу. Солдат: — Это, наверно, из-за темноты. Я: — Тогда зачем же они дают представление? Солдат: — Они должны… Ведь они принадлежат истории. Я: — А что они представляют? — Солдат: — Те деянья, которые их прославили. — Я: — Как? Каждую ночь?
Солдат: — Всегда, синьор. Пока Шекспир не переложит в стихи все про них и не отомстит за побежденных, а победителей не простит. — Я: — Как это? — Солдат: — Я сказал. Я: — Но тогда это страшно. — Солдат: — Это ужасно. Я: — Они, наверно, очень страдают. Ненаписанные Цезари. Ненаписанные Макбеты. — Солдат: — И их свита, их сторонники, солдаты… Мы страдаем, синьор. Я: — И вы тоже? — Солдат: — Я тоже. Я: — Но вы-то почему? — Солдат: — Я тоже представляю. Я: — Представляете? Вы сейчас представляете? Солдат: — Все время. Вот уже тридцать дней. Я: — Но разве вы не говорили, что играете с одиннадцатилетним братишкой? — Солдат: — Да. И еще я разговариваю с девушкой, подрезаю лозу, поливаю сад… Я: — Так как же? Солдат не ответил.
— Как же? — настаивал я. Солдат ответил: — Гм!
— Гм! Что это за «гм»! — крикнул я. Солдат опять не ответил.
— Вы слышите? — крикнул я. — Слышу, — ответил солдат. Я: — Я боялся, что вы ушли. — Он: — Нет, я здесь.
Я: — Мне не хочется, чтобы вы ушли. Он: — Я не ухожу.
— Вот и хорошо, — сказал я. И заколебался. Сказал «хорошо» еще раз. И опять заколебался. И опять сказал «хорошо». И еще раз заколебался. Наконец, спросил: — Это очень плохо?
— Увы, да, — ответил он. — Связанный, как раб, каждый день снова и снова пронзаемый на поле, где снег и кровь.
— А! — крикнул я. — Так вот что вы представляете!
— Именно, — ответил солдат. — Я — частица этой славы. И я сказал: — А много вам приходится страдать?
— Много, — сказал он. — Тысячекратно. Я: — Тысячекратно?
Он: — От каждого напечатанного слова, от каждого произнесенного слова, от каждого миллиметра воздвигнутой бронзы. Я: — Вы плачете от этого? — Он: — Плачем.
— И все-таки, — сказал я, — вы играете с братишкой, разговариваете с девушкой, делаете все остальное… Разве это не утешение? — Не знаю, — ответил солдат.
— Этого мало? — сказал я.
— Не знаю, — снова ответил солдат.
— Вы от меня что-то скрываете. Казалось, вы спокойны и ничто не может обидеть вас.
— Так оно и есть, — ответил солдат.
— Значит, — крикнул я, — неправда, что вы плачете!
— Увы! — вздохнул солдат.
Смиренным голосом я спросил его: — Могу я что-нибудь сделать, чтобы вас утешить?
Он опять принялся твердить, что не знает. Я подсказал ему: — Может быть, сигарету? — И стал искать по карманам сигареты, добавив: — Хотите, попробуем?
