— Никогда не знала, что у вас своя квартира, Теодор, — сказала миссис Вивиш.
— Никто не знал. — А почему они должны узнать об этом теперь? Потому что дует почти загородный ветер? — И там найдется что выпить, — сказал он.
— Изумительно! — воскликнул юнец. Они все были изумительные люди.
— Там есть джин, — сказал Гамбрил.
— Первосортное возбуждающее, — прокомментировал Колмэн.
— Есть легкое белое вино.
— Мочегонное.
— И есть виски.
— Великое рвотное, — сказал Колмэн. — Пошли. — И он затянул марш итальянских фашистов. — Giovinezza, giovinezza, primavera di bellezza…[106] — Шум раздавался, затихая на темных пустых улицах.
Были извлечены джин, белое вино и даже, ради юного незнакомца, желавшего отведать всего, рвотное виски.
— Мне нравится ваша квартира, — сказала миссис Вивиш, осматриваясь. — И я сержусь на вас за вашу скрытность, Теодор.
— Пейте, щеночек! — и Колмэн снова наполнил стакан юнца.
— Выпьем за скрытность, — предложил Гамбрил. Плотно запри, держи в темноте, сверху прикрой. Будь молчалив, осторожен, лги. Он рассмеялся и выпил. — Помните, — продолжал он, — те поучительные рекламы фруктовых консервов Эно в дни нашей юности? Там был анекдот о докторе, который посоветовал своему ипохондрическому пациенту пойти посмотреть на клоуна Гримальди; а пациент ответил: «Я Гримальди». Помните?
— Нет, — сказала миссис Вивиш. — А почему вы вспомнили?
— Право, не знаю. Или вернее сказать, знаю, — поправился Гамбрил и снова рассмеялся.
Юнец вдруг начал хвастать.
— Вчера я проиграл в железку двести фунтов, — сказал он и оглядел присутствующих, ожидая одобрения.
Колмэн погладил его курчавую голову.
— Прелестное дитя! — сказал он. — Положительно герой Хогарта.[107]
Юнец сердито оттолкнул его.
— Чего пристаете? — закричал он; потом повернулся и снова обратился к остальным: — Я не мог их тратить, понимаете, — ни одного ломаного гроша из них. К тому же и деньги были чужие. — Очевидно, он считал это в высшей степени забавным. — И кроме этих двухсот фунтов было кое-чтоеще, — добавил он, захлебываясь от восторга.
— Расскажите Колмэну, как вы воспользовались его бородой, Теодор.
Гамбрил пристально смотрел в стакан, точно в бледной смеси джина и сотерна он надеялся увидеть, как в магическом кристалле, свое будущее. Миссис Вивиш тронула его руку и повторила свою просьбу.
— Ах, это! — сказал Гамбрил с видимым раздражением. — Нет. Это совсем не интересно.
— Неправда! Я требую, — неумолимо скомандовала миссис Вивиш со своего смертного одра.
Гамбрил допил смесь джина с сотерном.
— Что ж, если хотите, — неохотно сказал он и начал рассказывать.
— Подумать страшно, что скажет родитель, — раз или два вставил юнец. Но никто не обращал на него внимания. Он погрузился в обиженное и, как ему самому казалось, полное достоинства молчание. Где-то в глубине, под теплым, веселым опьянением, он чувствовал холод мрачных предчувствий. Он налил себе еще виски.
Гамбрил рассказывал свою историю с возрастающим жаром. Миссис Вивиш несколько раз умирала, задыхаясь от смеха, или улыбалась своей страдальческой улыбкой. Колмэн от восторга выл, как краснокожий.
— А после концерта сюда, — сказал Гамбрил.
«А, наплевать: вывалять все в грязи. Оставить в грязи, и пусть собаки, проходя, подымают заднюю ногу над этим».
— А! Подлинное платоническое щупанье, — прокомментировал Колмэн.
— Я Гримальди, — засмеялся Гамбрил.
Трудно было сказать, что можно извлечь еще из этой шутки. Здесь, на том самом диване, на котором теперь сидели миссис Вивиш и Колмэн, она лежала, спящая, в его объятиях.
— Канитель, как выражались во времена Елизаветы, — сказал Колмэн.
Нереальная, вечная вскрытой тьме. Ночь, которая была вечной скобкой среди всех других ночей и дней.
— Меня сейчас стошнит, — вдруг сказал юнец. Он мечтал весь остаток вечера пребывать в надутом и надменном молчании; но его желудок отказался принимать участие в этой полной достоинства игре.
— Боже милостивый! — сказал Гамбрил и вскочил с места. Но раньше, чем он успел что-нибудь предпринять, юнец исполнил свое пророчество.
— Вся прелесть кутежей, — философски сказал Колмэн, — в том, что они совершенно бессмысленны, бесцельны и, самое главное, невероятно омерзительны. Если бы они состояли из одних радостей и блаженств, как воображают вот такие несчастные младенцы, тогда кутить было бы занятием ничуть не более почтенным, чем ходить в церковь или изучать высшую математику. Отныне я не возьму в рот ни капли вина и не притронусь ни к одной проститутке. Это будет против моих принципов. Я же вам говорил, что это рвотное, — обратился он к юнцу.
